Испанский сон - Феликс Аксельруд

— Какая разница, что я считаю? — спросил он с неприятной ухмылкой. — Нужно будет ради спасения объявить Его фашистом — значит, так и будет сделано. Даже если твой Отец, милочка, и не вполне душевнобольной, Он очень похож на душевнобольного. Очень. А если так…

Корней Петрович замолчал.

— Вообще-то норма — понятие относительное…

— Не отвлекайся, — строго сказала она. — Если Его признают душевнобольным, то — что? Не посадят?

— Ага. Отправят в психушку.

— Хрен редьки не слаще, — пробормотала она.

— Дура, — сказал Корней Петрович. — Это уже не правоохрана, а здравоохранение. Усекаешь?

— Кажется, да. Оттуда можно вызволить. Но как?..

— Это другой вопрос. Для другого времени. Сейчас мы боремся за Его жизнь.

Она немножко подумала.

— Ты прав. Извини, не буду больше… дергаться…

— Замечательно. Остановка за малым — чтоб Его признали недееспособным.

— Это… экспертиза, правильно?

— Правильно, правильно. Я позабочусь об этом. Но… понимаешь…

Он стал искать слова.

— Ну? — крикнула она. — Говори! Сам же сказал — без этих…

— Да, да… Дело в том, что Он молчит. Просто молчит. Экспертизу должен назначить следователь, а Отец не дает никаких оснований для назначения. Если бы Он начал им рассказывать про эти ваши дела… Царство… змей…

Они помолчали.

— Ведь все эти штуки, они для обычного уха — натуральный бред сумасшедшего.

— Да, конечно, — устало согласилась она. — Я понимаю…

— Его надо заставить говорить. Во что бы то ни стало. Иначе… иначе ничего не получится.

— Вы это Ему объяснили?

Адвокат уклончиво поморщился.

— Во всяком случае, пытался. Он делает вид, что не понимает, о чем речь.

— Ага.

— Просто уклоняется от разговора.

— Как Он выглядит?

— Кажется, нормально, — пожал плечами адвокат, — точно я не могу сказать, потому что видел Его впервые в жизни…

— Он не болен? На Нем нет синяков?

— Марина, — попросил адвокат, — успокойся. Нет на нем синяков… Гораздо важнее, что ты, вероятно, единственный человек, кого Он послушается.

— Значит, — ее лицо осветилось радостью, — я могу с Ним повидаться?

— Этого я не сказал.

— Как же тогда…

— Напишешь записку. Я передам.

— Хоть так… Конечно… Конечно же!

— Очень убедительно нужно написать.

— Да, — с восторгом подхватила она, — да! Очень убедительную! Ах, какое счастье!

Она картинно заломила руки на груди. Адвокат хихикнул. И вдруг оба расхохотались — дружно, громко, несколько истерически; видно, много уже скопилось напряжения от этого трудного разговора — копилось, копилось да и выстрелило, разрядилось, как молнией.

— Ладно, — сказал он, отсмеявшись. — Мы решили?

— Да, — сказала она, глядя на него с обожанием.

— Значит, будешь писать. Моя помощь нужна?

— Не знаю. Я должна подумать. Мне бы собраться с мыслями…

— Что ж.

— А сейчас… может быть, кофе?

— Почему нет.

Она осуществила свое маленькое желание — отнесла в комнату кофе и пристроилась, как вчера, на ковре у журнального столика, в то время как Корней Петрович сел в кресло и взял в руки свою трубочку. Она сосредоточилась. Она вспомнила, как единственный раз, очень давно, писала Отцу из районной больницы. О чем было то детское письмецо? Наверно, о каких-нибудь мелочах, то есть о любви — о том, как ей плохо без Него, как тоскливо. Она не помнила слов того письма, помнила лишь, как сладко было писать, зная, что читать его будет Он, будет держать этот листок бумаги Своими пальцами и вести вдоль этих строк ясными глазами Своими. Она вспомнила, как взволновалась, подумав об этом впервые. Она освятила бумажный листок тогда: вначале поцеловала его… а потом, украдкой, убедившись, что никто не видит, поместила листок под одеяло, медленно провела им по своему телу, погладила Царевну — листком было можно, листок был уже частичкой Отца… и дописывать такое письмо было настоящей лаской.

— Думаешь о письме? — спросил Корней Петрович.

— Да.

— И что ты напишешь? Что именно?

— Ну…

Она замялась, не уверенная, что хочет его помощи в этом.

— Папочка, — предположил адвокат, — расскажи им про Царство, чтобы Тебя поместили в сумасшедший дом — так?

Она подумала.

— Ты прав. Я просто не знаю. Какая я дура…

— Хватит самокритики, — строго сказал он, протянул ей бумагу и стал диктовать. — Отец! Чего сидишь? Пиши! «Так как Царство теперь открыто людям, остается нам лишь проповедовать Его как можно шире, чтобы всем стало ясно, как это хорошо и как правильно Ты все делал. Начала было я проповедовать, э-э… но у меня у одной получается плохо. Не могу без Твоей поддержки». Что-нибудь ласковое здесь нужно, чувствительное…

— «Горько мне без Тебя, сиротливо», — продиктовала Марина самой себе, ощущая себя участницей какого-то до невозможности странного жизненного спектакля, где обычные слова получали многослойный смысл и уже не было просто правды и просто вымысла. Ласка специальным письмом оказалась слишком уж необычной. — «Тоска Сам знаешь какая…»

— На тоске не надо бы концентрироваться, — озабоченно заметил адвокат. — Твоя цель ведь не чтобы Он еще больше переживал, а чтобы начал им рассказывать…

— «Проповедовал бы и Ты тем, кто Тебя неволит».

— Это лучше.

— «Может, отпустят Тебя быстрей; а нет, так все одно благое дело сделаешь — хоть задумаются».

Она замолчала.

— Не знаю, что дальше.

— Последняя фраза плохая, — сказал адвокат. — Не нужно ронять в Него сомнения в удаче этой миссии. Допустим, так… «Не сразу, конечно, Тебе поверят… будут смеяться, глупости говорить… Ты должен проповедовать им терпеливо и упорно. Особенно про змея… про Царя…» Перечитай все, что написала.

Она по инерции начала писать последнюю фразу.

— Как тебе? Может это вообще подействовать?

— Кажется, да, — сказала она с удивлением, зачеркнув пару слов. — Конечно, это нужно переделать… но идея… Мне бы такое никогда не выдумать. Ты просто гений.

— Я просто адвокат.

— Ты гениальный адвокат.

Корней Петрович усмехнулся.

— Иди на кухню и пиши начисто. Дополняй теперь всякими подробностями, чувствами…

— А ты?

— А я посмотрю телевизор. Можно?

— Извини…

Он послал ей воздушный поцелуй. Она ушла на кухню. Она писала долго и сосредоточенно, переписывая несколько раз, так же — тьфу! — как и в милиции, представляя себе, как Отец будет читать ее письмо, держать эту бумагу Своими перстами и вести вдоль строк светлым взором Своим — и Царевна сухо, критично, незыблемо следила за ее работой.