Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

Николаева сказала:

— Я уж теперь не знаю — про что не нужно: я всегда все рассказываю, а интересное не рассказала.

Я стал собираться домой. Л. Н. сказал:

— Ну, я еще одно расскажу, а потом — одиннадцать часов — пора спать. Скопец отправился домой и поехал с нами в одном поезде. Я хотел дать ему письмо к Тане. В дороге я пробовал писать, но трясет и ничего не выходило. В Туле поезд стоит долго. Я вышел на станцию и стал писать. Я пишу и вдруг замечаю — один человек, другой; еще и еще, и мало — помалу я чувствую, что азоту становится все больше, а кислороду все меньше и меньше. Сделалась целая толпа. Кто‑то сунул мне карточку подписать, за ним другой

— и не успел я оглянуться, штук двадцать — правда, Душан Петрович? — карточек мне надавали. Наконец нас так стиснули, что мы поскорей поспешили к поезду и насилу добрались до вагона.

26 июня. Днем у нас была Александра Львовна и сказала, что в Ясной все стало спокойно.

Вечером, когда я приехал в Ясную, в ремингтонной Варвара Михайловна и Александра Львовна сказали мне, что опять становится все хуже и хуже. Они обе стали записывать происходящее. Они многое мне рассказали: Софья Андреевна в отсутствие Л. Н. в разговорах с Варварой Михайловной называла Л. Н. лжецом, который, прикрываясь за ее спиной, ест спаржу и ездит не в телеге, а на резиновых шинах. Говорит, что когда она ему не стала нужна как любовница, он ее возненавидел, что только когда он умрет, издания его сочинений будут ей приносить доход, так как обыкновенно, когда писатель умирает, начинают усиленно покупать и читать его сочинения. Требовала, чтобы Варвара Михайловна посылала от ее или от своего имени телеграмму в Мещерское вроде: «Так умирают бешеные собаки. Если не приедешь, убьюсь». Написала Андрею Львовичу записку: «Умираю по вине Черткова. Отмсти за смерть матери, убей Черткова! Ты один его разгадал».

Билась на лестнице, говоря, что умирает. В отсутствие Варвары Михайловны (по словам Верочки, дочери Сидоркова) бывала спокойна, а при ней начинала волноваться. Представилась, что лишилась языка и стала писать записки. Варвара Михайловна ушла и стала смотреть, заперто ли на ночь. Оказалось, что все отперто, а Филипп ушел ночевать на деревню. Она пошла к Софье Андреевне и сказала ей об этом. Софья Андреевна сразу забыла, что у нее отнялся язык, стада кричать и бранить Филиппа, говоря: «Он отъелся тут! Только умеет, что с блюд таскать! Вот лето кончится, непременно выпишу Ваню от Татьяны Львовны».

Перед самым приездом Л. Н. вечером она сказала, что больна: разделась, легла в постель, начала стонать. Л. Н. она почти всю ночь не дала спать; сразу показала ему все свои записки, где писала, что он с Чертковым хотят запереть ее в сумасшедший дом. «Но я не дамся!» Что он для этого ездил осматривать сумасшедшие дома, что он влюблен в Черткова, что он всегда склонен был влюбляться в мужчин и т. п. Про Черткова Софья Андреевна говорит: «Я его отсюда выживу! Я Л. Н. отважу от Черткова. Куда он, туда и я».

Нынче, когда Александра Львовна была у нас, Л. Н. вернулся с верховой прогулки. Софья Андреевна стала спрашивать, где его дневники. (Дневники по поручению Л. Н. отвезены еще в октябре 1909 года в Москву и положены мною на хранение в несгораемый ящик в «Лионском кредите»). Л. Н. сказал, что дневники не у него. Софья Андреевна спросила, когда они взяты. Л. Н. сказал, что не помнит. Она стала кричать:

— Ты солгал, ты лжешь!

Последний дневник Л. Н. закончил в Мещерском, но уезжая, оставил его у Черткова.

Софья Андреевна стала ходить в одном платье по саду под дождем, а потом села к Л. Н. на балкон и начала громко стонать, так что он вышел к ней, старался ее успокоить и совсем не спал перед обедом.

Вчера утром она билась на полу в библиотеке наверху со склянкой опиума у рта и кричала:

— Я глотнула, я глотнула, еще глоточек, и все кончено!

Л. Н. старался изо всех своих старых сил поднять ее с пола.

Александра Львовна закричала, что не берет на себя ответственности и вызовет Татьяну Львовну и Сергея Львовича. Тогда Софья Андреевна сразу встала и сказала:

— Мне бы кофейку, кофейку попить!

— Мы с отцом с утра об этом только и стараемся, чтобы тебя уговорить, — сказала ей Александра Львовна.

Софья Андреевна сказала ей:

— Саша, милая, я перестану, только ты не зови ни Таню, ни Сережу! Таня будет мне мораль читать и упрекать, что я мучаю отца; она будет смотреть на меня такими же ненавидящими глазами, как ты!

Я сидел с Александрой Львовной и Варварой Михайловной. Входила Софья Андреевна и опять спрашивала о рукописях Л. Н. Мы сказали ей, что Чертков обыкновенно все оригиналы держит в Англии, а здесь только копии.

Софья Андреевна прошептала:

— Ишь! шельма!

Потом из гостиной на площадку вышел Л. Н. и сказал:

— Если будут спрашивать, где я, — я по саду похожу.

Л. Н. увидал меня и сказал:

— А! Ну тогда я не пойду. Давайте в шахматы играть.

Я сказав, что с удовольствием похожу с ним по саду, если ему хочется погулять.

— Ну отлично, пойдемте.

Вдруг неожиданно появилась Софья Андреевна и сказала:

— Можно и мне с вами?

— Ну что ж, я очень рад, — сказал Л. Н.

Софья Андреевна пошла вслед за нами.

— Давайте ходить по Страховской аллее (любимая аллея H. H.Страхова — поперечная липовая аллея около парников), — сказал Л. Н.

Когда мы были еще дома на лестнице, Л. Н. сказал мне:

— Как я рад вам, как хорошо во всех отношениях, что вы приехали.

Александра Львовна рассказала мне, что незадолго до моего приезда Л. Н. очень плакал и во время одного из припадков Софьи Андреевны сказал ей:

— Я на коленях готов умолять тебя прекратить все это!

Гуляя, при Софье Андреевне он заговорил о шахматах:

— Как мне хочется выиграть у вас этот гамбит!

Потом он сказал мне:

— Я читаю продолжение записок Чернышевского. Вы не читали их?

— Я об них читал. Это в «Русском Богатстве»?

— Да, вы возьмите у меня. Это очень интересно. У него много очень хороших, высоких в нравственном отношении мыслей: о войне, о половом вопросе или мысль о том, что все нравственное — разумно, а разумное — нравственно и т. д. Но очень неприятна эта самоуверенность. Он говорит о Шопенгауэре, о Канте, как будто это все дураки, один он, Чернышевский, умен. Извинительно только то, что он писал это для своего сына, не предполагая печатать, значит, не вполне строго продумав.

Мы все ходили взад и вперед по одной аллее. Софья Андреевна свернула; Л. Н. стал беспокоиться, где она. Он сказал мне:

— Ах, как ужасно тяжело!

Потом я сказал ему, что наслаждаюсь перепиской Пушкина.