Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Томасины, сестры Найджелы, обнаружили рак груди. Ей немедленно сделали операцию. Сегмент груди был удален. Предстояла лучевая терапия. Он услышал выступление Мэриан по радио Би-би-си-4. Она сказала, что любит его, но что он был настолько погружен в свою “ситуацию”, что больше ни для кого в нем места не оставалось, и поэтому они расстались. Себя она назвала “блистательной женщиной”. Ее спросили, как она справляется с жизнью, и она ответила: “Я сочиняю ее по ходу дела”.
Фетва была вредоносна не для него одного. Падди Хизелл, директор школы Холл, где учился Зафар, был обеспокоен на его счет. “Вокруг него как будто стена. Ничего не проходит”. Пожалуй, стоило бы показать его психиатру в больнице на Грейт-Ормонд-стрит. Он сообразительный, милый мальчик, но что-то в нем точно спит. Он закрылся в себе и считает себя “неудачником”. Решили, что раз в неделю после школы Зафар будет встречаться с детским психиатром, женщиной. Тем не менее, сказал мистер Хизелл, у Зафара хорошие шансы попасть в Хайгейтскую среднюю школу, которую они с Клариссой для него выбрали, потому что в Хайгейтской большое значение придают собеседованию, не довольствуясь результатами стандартного экзамена. “На собеседовании Зафар непременно покажет себя с лучшей стороны”, – заверил его мистер Хизелл. Но он подчеркнул, что надо вывести его из нынешнего нехорошего состояния. “Он в какой-то скорлупе, – сказал мистер Хизелл Клариссе, – и не хочет выходить”. В тот уик-энд Кларисса купила Зафару собаку, помесь бордер-колли и ирландского сеттера по кличке Бруно. Собака пришлась очень кстати и помогла Зафару. Он был в полном восторге.
Он опять бросил курить, но его решимость вот-вот должна была подвергнуться испытанию. Его известили о новых мерах безопасности. Его почту с некоторых пор тот или иной из охранников забирал в офисе Гиллона и привозил сразу ему, но теперь решили снова переправлять ее через Скотленд-Ярд: везти ее из агентства прямо в Уимблдон сочли рискованным. Кроме того, на его телефоне решили установить “двойную переадресацию вызовов”, чтобы злоумышленникам трудней было отследить звонок. Ощущение было, что крышку завинчивают туже, а почему – он не знал. Потом приехал мистер Гринап и объяснил ему почему. “Группа профессионалов” подрядилась его убить за очень большое вознаграждение. За всем этим стоял один “иранский государственный представитель, находящийся вне Ирана”. Британцы не знали точно, что это – официально санкционированный план или некая импровизация, – но их встревожила чрезвычайная уверенность, с которой киллеры пообещали выполнить задание не позже чем через четыре-шесть месяцев. “Они думают, что на самом деле им на то, чтобы вас убить, хватит и ста дней”. В Особом отделе не считали, что о доме в Уимблдоне кому-либо стало известно, но с учетом обстоятельств желательно было, чтобы он переехал в самое ближайшее время. Зафар был “проблемой”, и над ним решили установить полицейский надзор. Элизабет тоже была “проблемой”. Может возникнуть необходимость на ближайшие полгода поселить его в казармах на военной базе. Или, если ему это больше понравится, в конспиративной квартире службы безопасности, где он будет лишен каких-либо контактов с внешним миром. Это не отменяло их согласия на то, чтобы он начал искать себе постоянное жилье. Надо пройти через ближайшие несколько месяцев, и тогда это будет приемлемо.
Он отказался и от военной базы, и от закупоренной конспиративной квартиры. Если про дом в Уимблдоне никто не прознал, уезжать из него нет причин. Почему он должен терять оплаченные месяцы и опять пускаться в странствия, если они не думают, что дом “засвечен”? Лицо мистера Гринапа оставалось такой же бесстрастной маской, какой было всегда. “Если хотите жить, – сказал он, – переедете”.
– Папа, – спросил по телефону Зафар, – когда у нас будет постоянное место жительства?
Если, думалось ему, он когда-нибудь доживет до того, чтобы обо всем этом рассказать, какая может получиться повесть о горячей дружбе! Без друзей он был бы заперт на военной базе, отрезанный от внешнего мира, забытый, скатывающийся в безумие; или же он был бы бездомным скитальцем, дожидающимся, когда его найдет пуля убийцы. Другом, спасшим его сейчас, был Джеймс Фентон. “Можешь поселиться в этом доме, – сказал он, едва услышал вопрос. – На месяц точно”.
Прожив насыщенные событиями годы, когда ему довелось въехать в Сайгон на первом вьетконговском танке в конце вьетнамской войны, быть в толпе, разграбившей дворец Ма-лаканьян после падения Фердинанда Маркоса и Имельды Туфельницы[122] (он взял несколько полотенец с монограммами), вложить часть денег, полученных за неиспользованные стихи для первоначальной постановки мюзикла “Отверженные”, в креветочное хозяйство на Филиппинах, совершить слегка травматичное путешествие по Борнео с еще более предприимчивым Редмондом О’Ханлоном (когда О’Ханлон позднее пригласил Фентона отправиться с ним на Амазонку, Джеймс ответил: “Я с тобой не рискну поехать и в Хай-Уиком”[123]) – и между прочим сочинить одни из лучших стихов о любви и войне, написанных поэтами его, да и любого, поколения, – поэт Фентон и его спутник жизни, американский писатель Даррил Пинкни, поселились на Лонг-Лиз-Фарм – на уютной ферме в Камноре близ Оксфорда, где Джеймс под мрачноватой сенью огромной опоры линии электропередачи разбил изысканнейший регулярный сад. Это-то жилище он и предложил своему бездомному другу, о чьей Страшной Ошибке он недавно написал так мягко и тактично: когда, писал он, новость об Ошибке была обнародована, “от шести до шестидесяти миллионов читателей газет по всему миру поставили чашку с кофе и сказали: “О-о”. Но у каждого из этих “о-о” был свой привкус, свой модификатор, свой смысловой оттенок… О-о, все-таки он попал к ним в лапы! О-о, как удобно! О-о, какое поражение секуляризма! О-о, какой стыд! О-о, хвала Аллаху! Мое же личное “О-о” слетело с губ колеблющимся светло-вишневым облачком удивления. Оно повисло в воздухе, и на несколько секунд мне показалось, что я различаю в нем сокрушенные черты Галилея. Я продолжал смотреть, и мне почудилось, что Галилей превращается в Патти
