Чёрная стая - Ольга Игоревна Сословская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Корпус Раевского, облаченный в обноски, снятые с французов, к параду не допустили. Оборванный и босой прусский ландвер, в литовках, превратившихся от постоянной штопки в куртки, удостоился от своего короля, прибывшего из австрийской ставки, замечания: «Что за грязные оборванцы». Войска, прошедшие Европу, забились по тесным квартирам на Монмартре и у Ля-Шапель. Город, несмотря на горячее желание Блюхера поквитаться с французами за Берлин, пощадили по приказу императора Александра, которого благодарные парижане принимали не как победителя, а как дорогого гостя. Но солдаты, своими подвигами купившие ему эту нелегкую победу, в празднике участия не приняли.
* * *
Войцех, отпросившийся после окончания парада у фон Лютцова в увольнительную, метался по Парижу в поисках хоть каких-то сведений о генерале Мельчинском или владетельном польском магнате Жолкевском. Сведения поступали самые противоречивые, но большинство тех, к кому он обращался с вопросами, всего лишь желали показаться людьми сведущими и осведомленными, не имея на самом деле никакого понятия о предмете разговора.
Наконец, уже в шестом часу вечера, в префектуре ему сообщили адрес мадам Жолкевской, вдовы, проживавшей в меблированных комнатах в предместье Пасси. Благословляя в душе французскую бюрократию и тайную полицию, ведущую списки неблагонадежных граждан, Войцех помчался на правый берег Сены, окрыленный самыми светлыми ожиданиями.
Траур
Решение оставить Йорика в эскадроне оказалось верным. Фиакр высадил Войцеха на полутемной улочке, куда солнце заглядывало разве что в полдень, да и то по неприятной обязанности. Высокие трехэтажные дома теснились по обеим сторонам, в узких окошках уже кое-где горели желтоватые огоньки свечей. Коновязь при доме имелась, но оставить коня без присмотра в этом квартале означало сделать кому-нибудь царский подарок.
Шемет отпустил фиакр и поднялся по узкой темной лестнице на второй этаж. Дверь открыла горничная, в темном платье и белой наколке, чуть не взвизгнула от удивления, разглядев гостя, но тут же взяла себя в руки и на правильном французском спросила:
— Чем могу служить, мсье?
Польский акцент у Маришки, правда, остался. Как и рассыпавшиеся по хорошенькому носику веснушки и любопытный огонек в зеленых глазах. Трудно было поверить, что эту девушку он впервые увидел сжавшейся в комочек у ног держащей пистолет Каролины, так изменила ее наколка и полтора года парижской жизни.
— Передайте мадам Жолкевской, что ее хочет видеть лейтенант Шемет, — ответил Войцех, вручая Маришке кивер и шинель.
Титулом в тесной прихожей с полинявшими обоями пользоваться не хотелось.
Гостиная, в которую мигом вернувшаяся Маришка провела Войцеха, свидетельствовала о скромном достатке обитательницы, но все же, не о крайней бедности. Добротная мебель, отполированная воском, обитые зеленым жаккардом кресла, уютный ковер на недавно выкрашенном полу, со вкусом подобранные мелочи — у Войцеха, приготовившегося к худшему, чуть не вырвался вздох облегчения.
Каролина вышла к нему из спальни, в безупречно сидящем черном платье и в накинутой на гладко зачесанные — даже на висках ни один волосок не выбился — волосы мантилье. Войцех представлял ее в белом.
— Рада вас видеть, мсье Шемет, — недрогнувшим голосом произнесла мадам Жолкевская. В ее французском не было ни тени акцента. — Я надеялась, что у меня будет возможность лично поблагодарить вас за жизнь брата.
— Не стоит, право же, — светский тон давался Войцеху с трудом, — я не мог поступить иначе. Но я рад буду увидеться с мсье Мельчинским, если вы сообщите мне его адрес, мадам.
— Конечно, — Каролина подошла к маленькому бювару и обернулась к все еще стоящей в дверях Маришке, — чернила закончились, Мари. Будь добра, сходи к мадам Терезе, попроси у нее в долг. И можешь выпить с Жаннетой чаю, раз уж такая оказия подвернулась.
— Уже бегу, мадам.
Маришка присела в книксене, бросила на Войцеха косой любопытный взгляд и скрылась в прихожей. Хлопнула входная дверь.
— Я запомню, — тихо сказал Войцех, — записывать не обязательно.
— Думаю, Витольд будет рад с вами свидеться, — кивнула Каролина, — мы очень близки с братом, мсье. Так что мою благодарность, все-таки, примите.
Как лед холодна была Линуся, его Линуся. Тени залегли под прекрасными глазами, руки недвижно лежали на темной ткани платья, на безымянном пальце поблескивала узкая полоска обручального кольца. В Жолках она его не носила.
— А вы примите мои соболезнования, мадам, — упавшим голосом сказал Войцех, — я слышал, вы потеряли мужа?
— Уж две недели как, — кивнула пани Жолкевская, — тяжелая утрата для всех нас.
— Понимаю, — вздохнул Войцех, — и не смею более беспокоить своим присутствием. Прощайте, мадам. Крепитесь, горе не вечно.
Каролина не ответила, словно ожидала от него чего-то еще. И Войцех не выдержал.
— Прежде, чем я уйду, могу ли я задать пани один вопрос? — он перешел на польский, и говорить стало легче.
— Задать вопрос пан может, — тихо ответила Каролина, — получит ли пан ответ, от вопроса зависит.
— Передал ли пан Мельчинский пани мои слова? — Войцех опустил глаза, чтобы не встречаться с этим печальным взглядом. — Те, что я сказал ему при прощании.
— Передал, — спокойным голосом ответила Каролина, — пан Шемет может не сомневаться.
Когда он опоздал? Слишком долго длилась война? Или еще тогда, в Данненберге, когда слова сами вырвались у него? Или, не оглянувшись, уезжая из Жолок? Впрочем, все это уже не имело значения.
— Прощайте, мадам, — Войцех поклонился и повернулся к двери, — и не утруждайте себя, я найду дорогу.
— Сядь, Войтусь, — Линуся указала ему на кресло, и он чуть не рухнул в него, впервые услышав знакомые нотки в ее голосе, — сядь, поговорим.
Она тоже села, и слова понеслись горным потоком, торопливо, неровно, бурно.
— Витольд мне в первый же день все передал, как вернулся. Тобой нахвалиться не мог, словно я тебя и не знала. Я ведь ему все рассказала, Войтусь, как только в Варшаву из Жолок приехала. Думала, вразумит меня братец, да не вышло. А как вернулся он в Париж и о вашей встрече рассказал, я тут же к Зыгмунту кинулась, развод просить. Он ведь тоже все знал, Войтусь. Верности я ему дать не могла, но до лжи ни разу не унизилась. А ты у меня из головы не шел, из сердца не уходил, хоть убей. Попросила я Зыгмунта меня отпустить, а он и спрашивает: «Тебе зачем? Недолго мне осталось, Линуся, подожди, потерпи». Я ему ответила, что хочу, когда его не станет, о потере горевать,
