Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) - Александр Гольденвейзер

Софья Андреевна сказала Татьяне Львовне:

— Вы все будете меня благодарить!

— Нет, мама, я вам этого никогда не прощу! — сказала Татьяна Львовна.

Когда я приехал, было довольно спокойно. Софья Андреевна стала есть и сказала, что не ела четыре дня и что могла бы не есть сколько угодно, что ей вовсе не хочется, что только раз ночью она чувствовала голод. Она постоянно поминает каких‑то заваленных в шахте, не евших четыре дня.

Между прочим, Софья Андреевна сказала о письме Л. Н. к ней:

— Я всегда знала, что он хороший писатель.

После шахмат кто‑то предложил сыграть в винт. Л. Н. даже обрадовался — ему, видимо, хочется отдохнуть. Потом я поиграл на фортепиано и простился. Уходя, я спросил Л.H., что сказать Черткову. Л. Н. сказал:

— Передайте ему, что я очень благодарю его за его прекрасное письмо. Оно меня глубоко тронуло. Скажите ему, что, когда я сказал Софье Андреевне, что не буду видаться с ним, она сказала: «Я вовсе не требую этого», — но что я не хочу, чтобы это исходило от меня, и подожду, чтобы она сама сказала.

Когда я сидел уже на лошади, Л. Н. подошел к окну и оказал:

— Скажите ему… — голос у него пресекся, и он отошел от окна.

Я стал ждать. Когда я уже решил, что он не выйдет больше и тронул лошадь, он вышел на крыльцо и спросил:

— Вы здесь?

Я подъехал.

— Скажите ему, что хорошо иметь таких друзей… Я не могу говорить…

Л.Н. зарыдал и пошел в дом.

14 июля. Мы все надеялись, что теперь станет лучше, но во втором часу я получил от Варвары Михайловны следующую записку: «У нас опять все сначала. Л. Н. слаб — биение сердца».

Знаю, что в Тулу поехали Татьяна Львовна и Михаил Сергеевич, а Александра Львовна осталась в Ясной. Больше пока никаких подробностей.

До вечера мы ничего не знали. Вечером я поехал в Ясную. Владимир Григорьевич дал мне письмо Анны Константиновны к Л.H., в котором она, кажется, просит о прекращении остракизма для Владимира Григорьевича.

Чертков хотел приехать вечером в Ясную и вызвать кого- нибудь, чтобы узнать о результатах письма. На задах деревни я встретил Булгакова, который ехал верхом за Чертковым, так как Софья Андреевна сказала, что ничего не имеет против его приезда.

В Ясной я застал Л. Н. внизу на крыльце с Софьей Андреевной и Михаилом Сергеевичем. Л. Н. звал Михаила Сергеевича играть в шахматы. Я приехал, и Л. Н. стал играть со мной. За шахматами я не мог ничего разузнать, но мог заметить, что настроение сравнительно спокойное.

В Ясной — какой‑то американец R., окружной инспектор народных училищ (он говорит, что он родственник Рокфеллера), приехавший с письмом от Брайана. Письмо какое‑то подозрительное: написано на ремингтоне, а подпись — факсимиле. Человек он, кажется, нисколько не интересный.

Во время шахмат Лев Львович рассказал Л.H., что в «Русских Ведомостях» и в «Утре России» напечатан рассказ Л. Н. «Из дневника», разговор с крестьянином, написанный у Черткова. Л. Н. сказал, что как раз нынче ночью думал об этом рассказе и своим светящимся карандашом (кто‑то — кажется, С. А.Стахович подарил Л. Н. карандаш с маленькой электрической лампочкой, которым он иногда по ночам записывал пришедшие ему в голову мысли) написал новое заключение к нему.

После шахмат я пошел в ремингтонную. Там и позже в течение вечера Александра Львовна и Варвара Михайловна рассказали мне следующее.

Утром Софья Андреевна пошла к Л. Н. и стала просить его, чтобы он вычеркнул из своего письма то место, где он говорит, что уйдет от нее. Л. Н. сказал, что не может этого сделать, так как решил это твердо. Спустя некоторое время Софья Андреевна опять пошла к нему и на коленях умоляла его, чтобы он отдал ей ключ от дневников. Он сказал, что не может сделать и этого и что не изменит того решения, о котором написал ей. Л. Н. вышел после этого разговора измученный, тер грудь рукой, сердце у него страшно колотилось.

Он пошел в сад. Когда он проходил мимо окна Софьи Андреевны, она закричала ему, что выпила всю склянку опиума. Л. Н. в ужасе побежал к ней наверх. Когда он пришел, она сказала, что обманула его и ничего не пила. Л. Н. сошел опять вниз совершенно обессиленный. Лев Львович побежал к матери. Л. Н. шел весь в слезах. Он с рыданиями в голосе сказал, как бы про себя, но Александра Львовна и Варвара Михайловна слышали: «Теперь только недостает, чтобы Лев Львович стал меня ругать!»

Когда Л. Н. вернулся с прогулки, он сказал Александре Львовне, чтобы она передала Софье Андреевне, что она поступает так, как будто все ведет умышленно к тому, чтобы он ушел. Л. Н. просил ей передать, что он твердо решил уйти, если она не успокоится.

Остальная часть дня прошла сравнительно спокойно, кроме неприятного разговора за обедом.

В Туле банк был закрыт по случаю праздника, так что Михаил Сергеевич оставил дневники под расписку у доктора Грушецкого, а так как Михаил Сергеевич нынче уезжает, решили поручить отвезти их в банк Александре Львовне. Софья Андреевна сказала, что и она поедет, тогда Александра Львовна, сочтя это за недоверие к себе, сказала, что она в таком случае не поедет. Разговор принял острый характер. Татьяна Львовна вызвалась поехать вместе с Софьей Андреевной, и все немного успокоилось.

Когда я только пришел в ремингтонную, там были: Александра Львовна, Софья Андреевна и Михаил Сергеевич. Александра Львовна записывала у себя в тетради. Софья Андреевна спросила ее, что она пишет.

Александра Львовна сказала:

— Свой записник (так Душан Петрович называет дневник).

Софья Андреевна очень удивилась, что она ведет записки, и спросила ее, что она там пишет. Александра Львовна сказала, что записывает все, что происходит, даже рассказ Татьяны Львовны о крестьянской свадьбе у них в Кочетах.

Софья Андреевна осталась этим, по — видимому, очень недовольна и сказала, что в будущем никто не сможет разобрать, где правда.

Позже Софья Андреевна опять пришла в ремингтонную с запиской Л. Н. в банк, которую он, кажется, ей продиктовал. В записке этой сказано, что доступ в ящик, который он берет в банке, может быть открыт только ему, Л.H., или Михаилу Сергеевичу.

Софья Андреевна просила Варвару Михайловну переписать это на ремингтоне с припиской в конце: а в случае моей смерти — моим наследникам, чего, вероятно, Л. Н. не откажется подписать.

Михаил Сергеевич стал шутить, что он возьмет и все прочтет. Тогда Софья Андреевна сказала:

— Зачем такое доверие Михаилу Сергеевичу?

Михаил Сергеевич засмеялся и сказал:

— Вы меня возненавидите, как Черткова.

Но и эта шутка не помогла. Софья Андреевна стала говорить:

— Никогда этого не было раньше, такой заботы о мирском, такой суетности. Он в прежних дневниках такие о себе вещи писал, что я удивлялась, как можно о себе так писать; и все это хранится у меня. А теперь… Не понимаю, куда девалось прежнее благородство?