Взгляд назад. Культурная история женских ягодиц - Хизер Радке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хауфе даже более радикален, чем доктор Прам. Он считает, что нет никаких причин думать, будто большие попы или яркие перья вообще возникли в ответ на предпочтения потенциальных партнеров. Большие, маленькие, плоские или круглые попы, может быть, просто существуют. Они могут нравиться или не нравиться людям по причинам, которые вовсе не связаны с эволюцией или биологией. Критикуя адаптационизм, профессор рассуждает: «Нам всем что-то нравится. Я, например, люблю фильмы „Марвел“. И мне не нужно апеллировать к эволюции, чтобы объяснять, почему я их люблю»[62]. Возможно, попы не так уж отличаются друг от друга. Для нас они неразрывно связаны с расой, гендером, представлениями о норме и красоте, но эти ассоциации вызывают не кости, мышцы и жировые отложения, которые образуют биологическую реальность попы. Их вызывают многообразные культурные и исторические смыслы, которыми она окружена.
Саарти
Жизнь[63]
Национальный музей естественной истории расположен в юго-восточной части парижского Ботанического сада, занимающего 28 гектаров между Большой мечетью и Сеной. Улица, на которой он стоит, названа в честь Жоржа Кювье — человека, собравшего коллекцию костей, камней и семян, которые и сейчас хранятся в музее.
Жорж Кювье был среди прочего величайшим специалистом по сравнительной анатомии и основателем палеонтологии[64]. Его открытия перевернули естествознание начала XIX в. и помогли проложить путь к дарвиновской теории эволюции и исследованиям современных биологов, таких как Дэниел Либерман и Ричард Прам.
Кювье хотел собрать образцы всех существующих в мире растений, животных и минералов и объяснить их происхождение. Проходя через бесконечный Сад растений, я подумала, что это ему удалось. Сад был разделен на прямоугольные участки, каждое дерево и кустик отмечены гравированной табличкой с указанием вида и региона происхождения. Клумба с Glaux Maritima — млечником приморским — располагалась рядом с болотистым участком, засаженным самолюсом. И тот и другой выглядели для меня как обычные сорняки, но в музейных владениях за ними ухаживали и наблюдали — и называли их по именам.
Внутри музей был битком набит разнообразными костями — от крошечного черепа летучей мыши до гигантской пластины китового уса. В современных музеях экспонаты тщательно отбираются: считается, что одного кресла, одного скелета или монеты достаточно, чтобы дать посетителям возможность составить представление о множестве подобных кресел, скелетов или монет. Парижский Национальный музей естественной истории оказался совсем другим. Это было пространство почти избыточной полноты, которое, казалось, ностальгировало по эпохе своего создания. В огромном зале не было ни одного свободного сантиметра: повсюду стояли на деревянных подставках за начищенным стеклом или свисали с потолка скелеты животных. Вместо информационных табличек, которые помогли бы посетителям разобраться в этой неразберихе, музей предлагал еще больше неразберихи. Голова обезьяны с рассеченной шеей плавала в стеклянной банке, демонстрируя строение гортани; поджелудочная железа леопарда была выставлена на фоне большого куска синего бархата; челюсти двадцати видов крыс располагались каждая в отдельном стеклянном шаре.
Среди костей животных тут и там попадались человеческие: череп Homo sapiens лежал рядом с черепом шимпанзе, чтобы проиллюстрировать сходства и различия между этими видами. Все мы животные, словно говорил музей, все живое — это одна семья. Но во времена своего основания музей говорил посетителям и кое-что еще: все мы животные, но некоторые из нас — больше животные, чем другие. В этих залах становится ясно, что цель Кювье никогда не состояла в одном только коллекционировании. Он устанавливал иерархию, пытался найти место каждого живого существа в воображаемом естественном порядке и определить, какие виды «низшие», а какие «высшие». Эта иерархия стала особенно важна, когда речь зашла о человеке. В то время многие ученые, в том числе и сам Кювье, были одержимы идеей «недостающего звена». Считалось, что на Земле обитают существа, занимающее промежуточное положение между современными людьми и их биологическими предками. Большинство ученых полагали, что этих существ следует искать в Африке. Эта теория, несомненно, была попыткой научного оправдания постулата о собственном расовом превосходстве.
«Fetus humain», — гласила курсивная надпись на пожелтевшей этикетке перед рядом из пяти человеческих скелетиков, расставленных в дальнем углу музея. В банках с формалином плавали котенок-циклоп и двухголовая собака. Рядом располагался восковой макет сиамских близнецов. На наклейке было указано просто «Монстры».
Глядя в этот пыльный угол, я не видела «естественного порядка» — только жестокость. На что годилась эта выставка, тем более без информационных табличек, без контекста, без попытки просветить посетителей? Разве на то, чтобы вызывать у них шок и отвращение. Я чувствовала себя неуютно, но не только из-за того, что видела перед собой сейчас. Прошлое музея тоже давило на меня. Я приехала в Париж, чтобы изучить историю женщины, тело и попа которой сыграли главную роль в проекте Жоржа Кювье по составлению классификации людей. Женщины, чьи останки он впихнул в свою коллекцию в 1816 г., сделав из нее «образцовый пример готтентотки»{9} — именно так в начале XIX столетия называли представителей южноафриканского народа кой-коин.
* * *
Ее звали Саарти Баартман[65] — по крайней мере, под этим именем она фигурирует у большинства писавших о ней ученых. Ее настоящее имя, то, которое она получила от родителей, неизвестно, как и многие другие подробности ее биографии. У нас мало достоверных источников о жизни этой женщины: корабельные журналы, судебные протоколы, сенсационные газетные публикации, научная литература, записки современников, которые умели писать и имели на это достаточно свободного времени, то есть богатых и образованных. Все сведения о Саарти дошли до нас от людей, которые держали ее под контролем и пользовались ею в своих интересах. В исторических документах она лишена собственного голоса. Чтобы восстановить реальную
