Взгляд назад. Культурная история женских ягодиц - Хизер Радке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Как и многие подробности жизни Саарти, дата ее смерти точно не известна. Женщина умерла где-то между концом декабря 1815 г. и началом января 1816 г., скорее всего, от туберкулеза или пневмонии.
Но Саарти Баартман эксплуатировали даже после смерти. По одним сообщениям, ее тело было продано Жоржу Кювье господином С. Ро, по другим — ученый получил его в свое пользование с разрешения парижской полиции. Так или иначе, в январе 1816 г. Кювье самым тщательным образом снял с трупа слепки, чтобы его коллеги могли изготовить как можно более реалистичную статую «готтентотки» для последующего изучения. Далее ученый провел вскрытие тела. Он извлек из черепной коробки мозг и поместил его в банку с бальзамирующей жидкостью. Затем обратился к гениталиям, которые при жизни женщина столь упорно скрывала. Сняв восковой слепок, он изготовил из них препарат и также поместил его в банку. Завершив расчленение тела, Кювье выварил с костей плоть.
Закончив все необходимые манипуляции, ученый добавил скелет, мозг и половые органы Саарти Баартман к своей обширной коллекции. Они еще долгое время экспонировались в Национальном музее естественной истории в витрине под номером 33.
В своем отчете о вскрытии тела Жорж Кювье низвел эту женщину до «особи». Он отмечает, что величина ее зада обусловлена большим количеством жировых отложений, а не мышечной ткани, описывает ее грудь, цвет и размер сосков. Так же подробно ученый анализирует строение ее гениталий. Это его исследование было своего рода домогательством во имя науки. В конце отчета Кювье заключает, что Саарти Баартман «приходилась более близкой родственницей человекообразным обезьянам, нежели человеку»[94].
* * *
Я стояла в музейном зале, глядя на витрину, в которой когда-то выставлялись останки Саарти. Они представлялись мне довольно живо: раньше я видела их на фотографиях, и смотреть на эти фотографии было мучительно — в больших деревянных витринах расставлены банки с плавающими в спирте частями человеческого тела. Продолжая анализировать свои чувства, я осознала, что испытываю не только возмущение, но и острое желание отделить себя саму и нашу эпоху от прошлого. Мне хотелось верить, что сегодняшним кураторам не пришло было в голову выставить человеческие останки на всеобщее обозрение, а современные посетители музеев сочли бы такую выставку немыслимым варварством. Мне хотелось верить, что мои современники принципиально отличаются от лондонцев, плативших лишний шиллинг за то, чтобы потыкать в Саарти Баартман зонтиком. Мне хотелось верить, что нашей эпохе совершенно чужда жестокость прошлого. Но я понимала: несмотря на то что между 1810 и 2020 гг. пролегает пропасть, история Саарти сохраняет актуальность и сегодня. Она важна для нас, и важна не просто как страшный рассказ из начала XIX столетия.
В тот момент, когда Саарти Баартман первый раз выступила в Англии, европейцы стали иначе воспринимать женскую попу, и их восприятие так и не вернулось к прежним паттернам. Попа, в особенности большая попа, в западном сознании отныне была устойчиво связана с экзотикой и эротикой[95]. Эти ассоциации дошли и до наших дней. Слава Баартман, громкая при ее жизни, продолжала расти в течение десятков лет после смерти женщины, а ее история, пересказанная сотни тысяч раз, изменялась и обрастала новыми смыслами. Даже сегодня, когда прошло достаточно времени, чтобы большинство людей забыло имя Саарти, культура хранит отголоски этой истории — в шутках, намеках и визуальных образах.
Дженелл Хобсон, профессор гендерных исследований в Университете штата Нью-Йорк в Олбани, занимается историей женского тела[96]. В фокусе ее внимания лежат темнокожие женщины. Хобсон интересует в том числе история попы и феномен Баартман. Оставив на некоторое время попытки осмыслить сложное наследие Саарти, я попросила профессора Хобсон мне помочь. Я хотела лучше разобраться с историческим контекстом: что происходило в Европе 1810-х гг.? Что могло сделать Готтентотскую Венеру столь популярной?
Хобсон считает, что выступления Саарти Баартман внесли важный вклад в развитие двух крупнейших расовых проектов Запада: колониализма и рабства. И популярная культура, и фундаментальная наука использовали фигуру Баартман как доказательство превосходства европейцев над африканцами: последние якобы примитивнее и потому нуждаются в моральном и религиозном руководстве со стороны белого человека. Эта идея была популярна в течение последующих двухсот лет, и именно она стала одним из главных оправданий колонизации Африки.
Случай Баартман также служил доказательством ложного представления о том, что африканки по своей природе обладают более выраженной сексуальностью, чем белые женщины. Работорговля была запрещена в 1807 г., и дельцы по обе стороны Атлантики стали искать способ продолжать рабовладельческие практики, при этом не нарушая новый закон — то есть не привозя рабов из Африки. «Если вы запрещаете привозить в Америку пленных африканцев и торговать ими, но само рабство в Америке все еще легально, рабовладельцы найдут способ получить новое поколение рабов, — поясняет профессор Хобсон. — По законам США все родившиеся у рабыни дети считались рабами. Это фактически легитимизировало изнасилование»[97]. Хобсон указывает на то, что популяризация фигуры Саарти Баартман как образца гиперсексуальности (а научные статьи и массовая культура, описывая и изображая попу Саарти, настойчиво подчеркивали эту мысль) хорошо ложилась на расхожее западное представление о том, что у всех темнокожих женщин уровень полового влечения по природе повышен. Именно такой логикой руководствовались рабовладельцы, оправдывая сексуальное насилие над рабынями. «Эта мысль помогала христианину-рабовладельцу с легкостью отпустить себе грех изнасилования», — комментирует профессор Хобсон.
Фигура Саарти Баартман, безусловно, использовалась для оправдания распространенных расистских взглядов, но большинство людей, приходивших поглазеть на Готтентотскую Венеру на Пикадилли или в парижский Пале-Рояль, вероятно, воспринимали ее шоу не более чем как глупый спектакль. Они могли пялиться на тело Баартман и смеяться над ним, не осознавая стоявшего за представлением широкого идеологического контекста. «Люди в основной своей массе явно приходили просто развлечься, — говорит Хобсон, — но шоу Баартман
