Зов. Сборник рассказов - Мария Купчинова

А по ночам встреченные люди, тайга с буреломами, море, вскипающее яростью, даже рыба пойманная и непойманная оживали и требовали перенести их на бумагу. Особенно нахальничала одна рыбешка, с метр длиной. Она подмигивала, скалилась в улыбке, выставляя золотой зуб, и хриплым тенорком требовала: «Напиши обо мне, любое желание исполню». Ни в сказки, ни в золотых рыбок Федор не верил, но оторваться от обшарпанного стола в рабочей общаге, на котором все выше громоздилась стопка исписанных листов бумаги уже не мог. Днем писал, ночью сторожил детский садик и опять записывал то, что беспрестанно крутилось в голове, не давая покоя…

Мамино письмо про Ваньку Горюхина, собравшегося жениться на какой-то Ленке из второго подъезда Федор даже не дочитал до конца. Только на следующий день понял: это его Ленка почему-то решила выскочить замуж, не дождавшись, пока он закончит писать свой первый роман. Его, Федора, Ленка… Метнулся на вокзал. Билетов на поезд нет, да и поезда через день ходят, но разве Федора этим остановишь…

Товарняк шёл в нужном направлении. Фёдор сунулся в теплушку, протянул двум хмельным дядькам, сопровождающим груз, бутылку водки:

– Отцы, помогите.

– Так, что же… для хорошего человека – это мы завсегда, – краснолицый дедок в старом ватнике доброжелательно глянул на бутылку, пожевал ус, – ты только, парниша, на крыше вагона сховайся, пока наш главный с проверкой придет. А как он все досмотрит, тут мы тебя и кликнем.

Сивцов поежился: воспоминания об этом «подвиге» до сих вызывали озноб. Поезд едва успел тронуться, как дядьки в вагоне добавили к ранее выпитому еще и его бутылку и заснули мертвым сном. А он сначала беззаботно распластался на нагретой солнцем крыше, ближе к вечеру подтянул молнию на куртке до самого верха, и лишь когда ледяной дождь, словно заправский барабанщик, стал отбивать сложный ритм по крыше вагона, а заодно и по его, Федора, сжавшемуся в комок телу, начал изо всех сил колотить по крышке люка, напоминая о себе.

Ванька, вон, якобы от богинь Огня спасался… Подумаешь, торговала Ленка лампадками в церковном киоске. Кто в те годы не торговал чем мог.

А попробовал бы он двух храпящих бездельников разбудить, да с поезда не свалиться, когда руки закоченели, а душа хоть еще и не совсем оторвалась от тела, но уже витает где-то на уровне пролетающих мимо редких фонарей и посматривает сверху: стоит ли возвращаться…

Закончился «подвиг» двусторонним воспалением легких и хроническим бронхитом. Но на свадьбу Федор все-таки попал. Ногой расшвырял газетки со свадебным угощением, рывком вытянул Ленку с места для молодоженов, получил от нее множество оплеух (даже глаз расцарапала, кричала: «Ненавижу: за пять лет – ни одного письма!») и увел с собой.

Потом Ленка с мамой по очереди дежурили у его постели в больнице, мамино сердце не выдержало, а Ленка… Ленке пришлось одной хоронить маму: Федор метался в бреду на больничной койке.

***

– Не томи, Федорыч, твоя очередь, – Ванька выжидательно заглядывал в глаза. – рвани что-нибудь этакое «о подвигах, о славе», порадуй душу.

Сивцов усмехнулся: совсем как дети малые. Хотя… почему бы и не придумать.

Что же, пускай… На палубе парусного фрегата стоит высокий худой мужчина. На голове треуголка, на плечах длиннополый белый кафтан, под ним темно-зеленый камзол, украшенный золотым шитьем в виде дубовых листьев. Вместо потертых джинсов – штаны до колен, белые чулки, башмаки с медными пряжками. Три пуговицы на обшлагах кафтана (сочинять так сочинять!) свидетельствуют о высоком чине человека, напряженно глядящего в подзорную трубу.

Мыс, похожий на указательный палец судьбы, выступает далеко в море. Белая башня маяка, зелень травы, а вдоль высоких красноватых скал, под прикрытием береговых батарей вьются на мачтах вымпелы флота неприятеля. Их много. Так много, что кажется в просторной, широкой бухте кроме прибрежной полосы не осталось и пяди свободного места.

– Федор Федорович, ветер с берега дует, – почтительно склоняется командир фрегата.

– Вижу. Эскадре – продолжить движение, отрезать неприятеля от берега.

– Под пушки батарей идем…

Адмирал хмурится: не смеет офицер обсуждать приказы, но тот и сам понимает:

– Зато ветер наш будет.

– Пять часов сражения пролетели как миг. Чад горящих кораблей затянул небо, впрочем, может, просто близилась ночь, – глуховатый голос Сивцова слегка подрагивает, он и сам увлекся рассказом. – Возле корабельных орудий, словно черти в аду, плясали раздетые до пояса, черные от сажи, артиллеристы. От них зависел исход битвы: возглавляемая адмиралом эскадра, окружив противника, в упор расстреливала чужой флот. То справа, то слева раздавался глухой треск сталкивающихся судов: неприятель искал бреши для прорыва. Вспышки, сопровождающие выстрелы, освещали вздымающиеся носы кораблей, похожие на поднятые в отчаянии руки: море не спеша заглатывало свою добычу. Взметнулся в небо сноп искр, на палубу адмиральского фрегата рухнула горящая мачта тонущего корабля. Невысокий бравый матрос, играя мускулами, подтянул штаны, – не удержался от ехидства Сивцов, – и бросился тушить огонь. «Горюхин, снаряд давай, черт тебя побери!» – последнее, что он услышал в жизни: обломок другой мачты пробил ему голову.

– Не до смерти, Федорыч, не до смерти, – младший Горюхин нервно пробегает пальцами по обтянутому курткой животу.

– А как же подвиги? Ладно, герой, живи, – благосклонно кивает Федор Федорович, продолжая рассказ.

– Сквозь мглу прорвался луч заходящего солнца, вместе с ним на сражающихся обрушилась тишина. Она ударила по ушам сильнее свиста снарядов, треска рухнувших мачт, криков, проклятий людей. Тут-то и раздалась команда адмирала: «Горюхин, за мной! На абордаж!».

– А потом зазвучал полонез, – радостно добавил Горюхин старший.

Сивцов с Иваном удивленно переглянулись, словно они и правда уже перемахнули на палубу флагмана противника, размахивая абордажными тесаками и пистолетами кинулись по узким коридорам в бой, и вдруг до них долетел тягучий звук бас-тромбона.

– Это еще откуда?

– Ну, как же, – заторопился бывший тромбонист (впрочем, музыканты бывшими не бывают), – «Гром победы, раздавайся!», все знают, музыка Козловского. Написан по случаю взятия Суворовым Измаила. Впервые исполнен на празднике, устроенном Потёмкиным для Екатерины. Семьсот девяносто первый год, кажется…

– Василий, охолони, ты слишком много знаешь, – Иван покровительственно положил руку брату на плечо. На фрегате-то откуда оркестр?

– Так Федор Федорович – известный меломан. На адмиральском корабле и каюта была для музыкантов. Не слишком роскошная, правда, ну, да и мы не баре. А вот как победа близка – тут нас на палубу выпускали, шторм ли, качка, наше дело – играть: «Славься сим, Екатерина! Славься, нежная к нам мать!» – прогудел хриплым голосом старший Горюхин.

– Ну ты, Вася, горазд врать, – хмыкнул Сивцов. – Только что придумал?

И отвлекся, провожая глазами стайку девчонок-школьниц, похожих друг на друга как близнецы. В черных джинсах, обтягивающих еще худые попки и ноги-тростиночки, в куртках,