Зов. Сборник рассказов - Мария Купчинова

– Потом оба сидели в полиции, и Магда примчалась вас выручать, – добавил Горюхин старший. – Федорыч, ты что? Нехорошо тебе?

Федор Федорович вдруг почувствовал себя очень легким. Словно всколыхнулась душа, да прихватив тело, взлетела… Сверху-то все лучше видно. Двор, в котором вырос, и в который всегда возвращался; лес, тихая речка в деревне деда, куда после смерти бабушки все собирался, да так ни разу и не съездил; первая ночь с Ленкой и хриплые крики соек; море, такое любимое и такое далекое…

И еще почему-то ранней весной пахнет. Так не бывает, не должно быть: осень поздняя свои ароматы на распродажу выставила: прелые листья, затяжной дождь, надвигающийся снег… Что угодно, только не первые ландыши, не проталины в весеннем лесу… Или? Может, кто-то там, наверху, решил позволить ему начать все сначала? Чтобы еще раз испытать границы отмеренного судьбой? Чтобы на этот раз понять, что счастье – в нас самих, надо только не расплескать его…

– Э-эх, размечтался, – прозвучали голоса рядом, – здесь получают то, что заслужили, а не то, что хотят.

– Жил, как умел, ¬– огрызнулся Сивцов, – вы кто такие, чтобы судить?

– Никто они тебе, теперь уже совершенно никто, – рассмеялась рыба с золотым зубом, пролетая мимо, – всего лишь твои неиспользованные возможности.

Перед глазами возникла застывшая у окна Магда, подумалось: «Опять не дождется меня. За что же с ней так…».

Одуванчики на взлётной полосе

Казалось, девочка Таня родилась для полетов. Неважно: яркой экзотической бабочкой или ажурной снежинкой. Главное – парить в воздухе, ловить то взметающие в небеса, то ниспадающие почти до самой земли воздушные потоки, порхать с одного на другой, наслаждаться легкостью, невесомостью души и тела…

Но летала только душа. Тело свое Татьяна ненавидела. Собственно, тела как такового и не было. Вместо него – что-то скрюченное, бесформенное, которое приходилось таскать за собой. Искать виноватых – бессмысленно. Просто данность, с которой нужно смириться и жить. Нет, конечно, иногда роптала, кричала навзрыд: «За что мне страданья?». В мансарде под крышей ей отвечало эхо: не то «в назиданье», не то «пожеланье»… а может, «созданье». Чужие слова не разборчивы, когда сжигает своя боль.

Как стала писательницей – Татьяна сама не знала. Когда-то попала на гребень модной волны, а когда волна откатилась – сумела остаться. У нее были сильные руки, способные удерживаться за самые крохотные зацепки, а, чтобы не слиться с морской пеной, хватало воображения, страстной любви к слову и терпения. Все равно ничего другого делать она не умела.

Когда-то очень давно, когда была жива тетка, Татьяна побывала на выставке кукол. Раскрасневшаяся в душном помещении, в расстегнутом клетчатом пальто до пола и сбившемся набок платке, тетка толкала перед собой инвалидную коляску со скорчившейся девочкой, захлебываясь от восторга: «Смотри, Танюша, какая замечательная кукла. А эта тебе нравится? А эта?» …

Словно в эти куклы можно было играть. Разве может нравиться разодетая красавица с широко раскрытыми глупыми глазами на фарфоровом лице, к которой нельзя прикоснуться? Таня придумала свою игру: мысленно раздевая кукол, наслаждалась их одинаковостью, выискивала у каждой в лице или позе то, на чем можно было сыграть, словно на дудочке крысолова, чтобы увести в тот мир, где хозяйкой была она.

Этот же прием она использовала позже в своих романах. Заманить красотой и прелестью своих героинь, а потом раздеть их догола, показав все то, что прячется под мишурой и блеском. Не ново? Конечно. Но, наверное, людям нравилось читать и думать, что они не хуже ее героинь, а может, даже и лучше: добрее, искреннее… Льстить себе так приятно.

К псевдониму «Георг Ястребцов» Татьяна привыкла настолько, что мысленно говорила о себе: «Ястребцов решил, Ястребцов написал» … И действительно, те немногие, с кем она снисходила до общения, удивлялись ее сильному мужскому характеру, не догадываясь, как летала по ночам женская душа, покинув опостылевшее тело.

Эти ночные полеты… Она и стыдилась их, и не могла приказать душе не летать: столько в них было первозданной радости, от которой колотилось сердце, пересыхали губы, а в животе начинали порхать бабочки. Про бабочек она вычитала в какой-то дурацкой книжке. Описывая страсти своих героев, она никогда бы не опустилась до такого пошлого сравнения, но для себя почему-то другого не находилось.

Все на той же выставке кукол (случаи, когда приходилось выходить из дома, Татьяна помнила наперечет) рыжий парень в черной кожаной куртке пригласил посетителей посмотреть механические игрушки. Конечно, тетка, расталкивая всех, ринулась вперед, и коляска оказалась почти вплотную прижата к стенду. Парень с видом фокусника вращал рукоятки шкатулок: гимнасты крутились на трапеции, бедный Йорик заливал зрителей слезами, девочка качала мишку с оторванной лапой, а деревенский простак исполнял ирландский танец. Это, последнее, было самым отвратительным: туловище, нацепленное на спицу, то поднималось вверх, то опускалось, нитяные ножки в деревянных сабо нелепо болтались в воздухе, изображая танец. Как ни странно, она злилась не на парня, приводящего кукол в движение, а на их автора, деда Юрана, как было написано на этикетке.

– Мы еще не были на втором этаже, – вдруг вспомнил кто-то.

И, отвернувшись от простака, нанизанного на спицу, народ устремился по ступенькам наверх. Татьяна не запомнила работ художника, чьи картины были там выставлены, в памяти осталось только яркие пятна, которые должны были что-то изображать и фраза:

– Вот так и мы. Суетимся, а главного в жизни не замечаем.

– Что же в ней главное? – спросил парень в куртке.

Тетка, опустив глаза на коляску, театрально выдохнула:

– Обездоленные.

В тот момент Тане ужасно захотелось убить тетку. Позже она почти в каждом романе так и поступала, разными способами убивая героинь, прототипом которых служила ее тетка. Неплохая, в сущности, женщина, взвалившая себе на плечи обузу – растить сироту инвалида, но так и не научившаяся не ранить при этом детское сердце.

На второй этаж выставки мужчины подняли коляску легко, а когда надо было спускаться, посетители разбрелись, и рядом оказался лишь все тот же парень в куртке, на которого Таня и взглянуть-то боялась.

Не спрашивая разрешения, он легко подхватил девочку на руки и понес, предоставив тетке возможность спускать коляску по ступенькам. Тане казалось: не только ноги, но и голова у нее болтается как у механической куклы, нанизанной на спицу. Голову она пыталась всеми силами удержать, чтобы не прислонялась к черной куртке, пахнувшей то ли мужским одеколоном, то ли хорошим табаком: негде было научиться Тане разбираться в этих запахах. Но щека раз за разом прижималась к шершавой коже, вдыхая и запоминая аромат мужчины. Парень посадил Таню в коляску, широко улыбнулся, дурашливо подмигнул. Ни брезгливости, ни отвращения, которых Таня так боялась, она не заметила,