Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что потребно для того, чтобы узнать Царствие Небесное, которое внутри вас? По крайней мере готовность отбросить прочь несущественное, готовность к тому, чтобы многое несущественное отвалилось, сгорело. «Я ежедневно, — говорит Марк Марии, своей жене, в том же письме от 2 декабря 1915 года, — выкидываю на свалку несущественного что-то еще». «Что в том прекрасного, — продолжает он, — так это что существенное не уменьшается и не сужается, а, напротив, делается сильнее и больше». Потому-то Марк и может испытывать к Великой войне — при всех ее ужасах — благодарность. Великая война — в своем роде кошмарный проводник очищения, она отфильтровывает все несущественное, выжигает все, что не есть geistig в смысле предельно существенного. «Невозможная ситуация, — пишет Марии Франц Марк, имея в виду переживаемые им на войне тяготы, отчаянное напряжение и экстремальные ситуации, — в которую поместила меня война, чрезвычайно прояснила все мое существо».
Существо Франца Марка прояснили две вещи. Сперва его существо прояснил удивительный annus mirabilis, который он пережил зимой с 1910 на 1911 год как художник, а затем, начиная с 1914-го, его существо уже во второй раз прояснили те экстремальные условия, в которых он проживал жизнь, пока наконец не простился с ней — те два года, пока был солдатом на Великой войне. Из-за этой его конкретной истории сейчас уже попросту невозможно отделить Франца Марка — художника от Франца Марка — солдата в Первую мировую, которого убило осколком в злосчастном и почти что неописуемом сражении при Вердене.
Для Франца Марка занятия живописью и пребывание на войне по сути сплелись воедино. Границы между тем и другим размылись. И то и другое было порождено одними и теми же силами, историей и причинами — причинами, понять которые на их глубочайшем уровне очень трудно, причинами, говорить о которых мы вынуждены словами вроде «судьба» и словами вроде Schicksal. Предназначение, подарившее Францу Марку в зиму с 1910 на 1911 год его annus mirabilis, виделось ему тем же предназначением, что ввергло его в Первую мировую и под Верденом привело к исполнению его личной судьбы — судьбы, которую Марк принял, кажется, добровольно, хотя не особенно к ней стремился и пред лицом превосходящих его сил и предназначений не считал свою гибель чем-то значительным.
Возвращаясь к картине, нарисованной Францем Марком в 1913-м (теперь она знаменита и называется «Судьба животных»), должно быть предельно ясно, что представшая нашему взору сцена — частично незримая. Ее подлинное содержание ложится непосильным бременем на описательные возможности нашего языка. Мы в некотором смысле смотрим на картину, которая не хочет, чтобы на нее смотрели, чтобы ее видели. Или, говоря иначе, мы смотрим на картину, которая хочет, чтобы ее видели, а не видели. То есть когда мы смотрим на «Судьбу животных», то должны хорошо понимать, что ви́дение бывает двоякого рода. Бывает видение, которое просто видение — обычное видение, если угодно, — и бывает видение, которое подлинное видение, — то видение, которое geistig.
Если мы хотим всерьез отнестись к Францу Марку как к человеку и как к художнику — а попытаться всерьез отнестись к нему стоит хотя бы по той причине, что сам он отнесся к себе как к художнику так серьезно, что все остальное в своей жизни отбросил прочь, так сказать, «приял зрак раба» и жил на пути к annus mirabilis 1910–1911 годов, оттолкнув друзей и семью и устремившись к тому, что им казалось бессмысленною причудой не слишком одаренного человека — человека, который тем не менее упорно стремился вперед, стремился к тому моменту, когда (по сути, именно в annus mirabilis 1910–1911 годов) Марк таки совершил прорыв и начал творить искусство, сообщавшее эти же geistig качества, которые он взращивал и в себе, толкавшее его проживать жизнь в упорной и страшной порою гонке за тем, что понималось им как чистота и как истина, что привело в итоге Марка к тому, чтобы пойти на Первую мировую солдатом — солдатом, исполнявшим свой воинский долг превосходно и с тем достоинством, которое повязано для него было с предназначением человека, который в жизни хотел бы не просто видеть, слышать, жрать, ссать, трахаться и умирать, а делать все это — да, делать все-все из этого — но делать все это как человек, так сказать, взятый к иному бытийному измерению, дабы чувства его были открыты вечному, что проглядывает по краям, когда ссышь, жрешь и слышишь, дабы открыться «глубинной здесьности», способной поразить человека, ибо человек обитает в теле, одновременно о таком обитании зная и не зная, возвышенный и, можно сказать, брошенный вместе с тем обратно, зрящий единство всего сущего — всех живых существ, и одновременно при этом вполне погруженный в собственное конкретное и частное бытие, всецело пронзенный любовью, всецело ошеломленный неизреченной красотой того, что есть Нечто, а не ничто, и вместе с тем абсолютно, так сказать, преданный собственному бытию того конкретного сущего, которым является, и своей роли в грандиозной вселенской трагикомедии — роли конкретного сущего, каким он и обречен судьбой быть, и при этом желающий отбросить эту свою конкретность куда подальше, ибо она для него ничто и она для него всё — она всё для него именно потому, что она для него ничто (и наоборот), и каким бы то ни было, любым, даже мелким и незначительным, образом желающий показать, что эта громадная истина — действительно истинна, что истина того, чтобы дорожить своей драгоценной субъективностью, своим «я»-существом, которым являешься, и отбрасывать ее прочь — это истина, которую можно разделять с другими людьми и показывать, что глаза подобного тебе человеческого существа можно пронзить этой истиной, которая по ту сторону зрения как чего-то физического, но рябит по краям, на которую можно намекнуть и указать пальцем, которая для Франца Марка была единственной настоящей и честной причиной, чтобы вообще существовало какое-то там искусство, любое искусство какого угодно рода, — есть лишь эта одна причина, чтобы оно вообще было, и она заключается в том, что задача искусства (и нет у него другой) — пробуждать, сообщать и разделять меж человеческими существами невероятную и ошеломительно-странную необычность того, чтобы быть живым, по-настоящему, подлинно и действительно быть живым вот прямо сейчас, — и стоит обрести подобное осознание, как оно вкидывает тебя в мир, быть может, впервые — вкидывает с безотчетно-чудным ощущением, с глубинным осознанием, что
