Заветный Ковчег - Сергей Ильичев

– Я хотел бы просить тебя помочь мне в одном важном деле.

– В каком же, если это не секрет?

– Помоги мне, пожалуйста, построить брандер.

Илья с удивлением, помноженным на восторг, смотрел на убеленного сединами старика. Тот сказал ему то, о чем он и сам мечтал всю свою жизнь: принять участие в строительстве настоящего корабля.

– Боевой? – тихо спросил Ильина подросток.

– Обязательно.

– Не обманешь?

– Слово офицера.

И работа закипела.

Прошел год, и такой брандер был действительно ими построен. Барин, у которого открылось второе дыхание, вместе с подросшим и возмужавшим Ильей благополучно совершил на нем свое первое водное путешествие по огромному озеру Застижье, на берегу которого стояла его усадьба.

А через день они вместе похоронили старого слугу Потапыча.

И еще, чтобы вы знали, барин потратил последние свои средства на то, чтобы официально усыновить мальчика, дав ему свою фамилию, и экипировать в дорогу, вручив письмо – протекцию для поступления в морской корпус, уже как своего собственного сына.

А за день до того, как он уже и сам отдал свою душу Господу, он попросил Илью, чтобы тот выполнил его последнюю волю.

– Когда умру, – тихо попросил он, – ранним утром положишь меня на наш брандер. Отведешь его на середину озера и пустишь корабль ко дну. Хочу хотя бы после смерти снова со своими боевыми товарищами увидеться…

Он действительно умер на следующий же день.

Илья все исполнил, как повелел старый барин, и покинул опустевшее имение.

Когда начальник Морского корпуса в Санкт-Петербурге распечатал конверт с протекцией, что привез с собой Илья для поступления, то тут же попросил пригласить к себе в кабинет и самого юношу.

– Так вот ты, оказывается, какой – сын знаменитого лейтенанта Ильина.

Юноша ничего ему на это не ответил. Слезы застили ему глаза, а рукой он пытался нащупать нательный крестик, чтобы возблагодарить Бога за тот удивительный дар, которым Он его наградил, давая возможность какое-то время прожить и многому научиться у этого удивительного человека, барина и простого русского офицера – Дмитрия Сергеевича Ильина.

Ардашев закрыл найденную книгу и какое-то время сидел в задумчивости. Он хорошо помнил, что та победа всколыхнула весь европейский мир. После своего поражения Турция уступила России Азов, Керчь и часть побережья между Днепром и Бугом с крепостью Кинбурн. На Черном море установилась свобода мореплавания для всех русских судов.

Ученый предположил, что где-то и теперь еще бороздит морские волны боевой корабль российского флота под командованием офицера Ильина из рода героя Чесменской битвы – Дмитрия Ильина, продолжая достойно защищать интересы нашего родного Отечества.

И, возможно, что уже новые поколения ребят внимательно слушают его рассказы и о героях Чесмы, и о новых подвигах, совершенных уже в наше время русскими матросами и офицерами.

P.S. Через 100 лет после смерти уже капитан-лейтенанта Ильина Император Александр III пожаловал из собственных средств тысячу рублей на памятник герою.

К 125-й годовщине Чесменской битвы, в 1895 году обелиск из красного гранита был установлен.

И уже в наше время приказом Главнокомандующего ВМФ России В. И. Куроедова (№ 395 от 15 октября 2000 г.) базовому тральщику «БТ-40» Черноморского флота присвоено имя «Лейтенант Ильин». Осуществлено это в целях военно-патриотического воспитания и сохранения традиций отечественного флота.

ДОВЕРЕННОЕ ЛИЦО ИМПЕРАТОРА

(1817 год от Р.Х.)

Старая усадьба Гарусово, что на озере Удомля, была во владении отца графа Алексея Андреевича Аракчеева. Родился ли там этот будущий державник и патриот – доверенное лицо императора Павла I и военный министр правительства Александра I, мы ни утверждать, ни оспаривать не станем. Но об одной истории, которая произошла в тех местах уже в наше время, мы вам все ж таки поведаем.

Для начала уточним, что хорошо сохранившееся крепкое здание усадьбы Аракчеевых, слава Богу, разбирать и перевозить (а это часто практиковалось в советское время) куда-либо не стали. А потому в нем поочередно располагались всевозможные советские учреждения. Во время войны там размещался детский дом. Далее какое-то время он оставался бесхозным, пока в конце 1960-х годов его не стали сдавать в аренду. Одним из таких арендаторов в 1972 году стала ленинградская художественная школа. А вместе с учащимися в сей дом промыслом Божьим поселился и молодой художник Константин Иванов, чья жизнь с того самого момента оказалась тесно связанной с удомельской землей.

Почему это произошло, спросите вы меня?

Отвечу! Снова с нечаянного случая.

Случилось же следующее. Константин Иванов начал ремонт выбранной им для своего жилья и работы мансарды того самого особняка усадьбы Аракчеевых.

И вот под слоем обоев им были обнаружены некие старинные документы, более напоминавшие рукописи или, что точнее, писанные старинным шрифтом, а оттого и трудночитаемые письма.

Не станем упрекать тех, кто умудрился по своему неприкаянному равнодушию сие сотворить. Однако же у художника хватило терпения аккуратно все расслоить, очистить и просушить. И уже под вечер при свете керосиновой лампы он попытался прочитать то, что неведомыми путями попало ему в руки.

А когда начал читать, с трудом проникая в смысл и описываемое время, то настолько увлекся, что не заметил, как пролетели день и последующая ночь.

То, что он читал, все более напоминало ему современный и захватывающий исторический роман. Более того, он сразу понял, кто и с кем вел ту самую обнаруженную им переписку.

И в какой-то момент тут, очевидно, сказалось время, проведенное им без сна: ему даже показалось, что в свете керосиновой лампы он уже видит и слышит саму беседу, невольным свидетелем которой в тот момент становился.

Беседу между графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым и Михаилом Михайловичем Сперанским, названным уже нашими современниками человеком – символом либеральных и прозападных сил того периода расцвета государства Российского.

Они оба находились, по всей видимости, в графской библиотеке. Книг, расположенных по стенам (а граф был известным любителем собирания редких книг), было немерено – предположительно, более десятка тысяч. Граф ловко извлекал те, что ему могли понадобиться в ходе беседы, открывал необходимые места с цитатами по заранее вложенным закладкам, и было понятно, что он готов к беседе, которую сразу же и начал его гость.

– Испытывая необыкновенное уважение и истинное благоволение тому, с каким отношением вы, милостивый ревнитель отечества, относитесь к такой спорной фигуре, как Иоанн IV, – говорит графу Аракчееву Сперанский, – не могу согласиться с вами в том, что «воцерковленное», как вам видится, мироощущение царя оказалось не по зубам осуетившимся нашим историкам…

Аракчеев начинает цитировать по памяти главу из Евангелия от Марка: «Еще ли окаменено сердце ваше имате? Очи имущее – не видите, и уши имущее – не слышите». Не так ли сам Господь обличал маловеров? Так сказал бы и я в ответ вам и многим. Только окаменевшее неверием сердце влечет за собой слепоту духовную, лишив наших историков возможности и желания увидеть сквозь туман наветов и клеветы настоящего Иоанна, услышать его искренний, полный горячей веры голос…

Граф Аракчеев берет в руки некую рукопись, что загодя была приготовлена для беседы и теперь лежала на его столике, и далее уже читает вслух: «…Тело изнемогает, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня…»

Тут граф на мгновение прерывает чтение и, видя, что Сперанский внимательно слушает его, продолжает: «Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого; утешающих я не нашел – заплатили мне злом за добро, ненавистью – за любовь…»

– Еще две такие цитаты, – не выдерживает Сперанский, – и можно будет считать, что по благочестию своему Иоанна можно сравнить разве что с Тишайшим, царем Алексеем Михайловичем.

– Когда же вы перестанете ерничать, милостивый сударь? – спокойно ответил ему Аракчеев. – Да будет вам известно, что вся личная жизнь царя имела подвижнический характер. Возьмите для примера Александровскую слободу, куда царь приезжал, чтобы вырваться из церемонного и чинного порядка государственной жизни с его обязательным сложным этикетом и неизбежным лицемерием… Эта слобода, собственно, и была его личным монастырем в миру, а несколько сотен ближайших опричников составляли его братию. Себя же он называл «игуменом всея Руси».

– Так и постригся бы, что же не давало? Или грехи в рай не пускали? – спрашивает графа Аракчеева ироничный Сперанский.

– Иоанн не раз хотел постричься, и последний раз, если не ошибаюсь, сразу же после смерти сына в 1581 году. Лишь единодушная мольба приближенных предотвратила осуществление этого намерения. А чтобы закончить о слободе, добавлю. Опричная братия носила монашеские скуфейки и черные подрясники. Жизнь в слободе, как и в монастыре, регулировалась Уставом, написанным лично царем. Он же звонил к утрени, в церкви пел на клиросе, а после обедни, во время братской трапезы, по древней иноческой традиции читал для назидания жития святых и святоотеческие поучения о посте, молитве и воздержании…