Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

Саша уронила лоб на стиснутые ладони, и услышала жалостливый голос хозяйки:

– Ой, а чи не погано панночке твоей, Нестир, може, укласти?.. – и тут же Махно – спокойно:

– Ничого, в лазни попаримся – зараз полегшает…

– Так лазня готова вже!

– Так мы зараз и пойдем. Вечерять после буду.

Она как сквозь сон видела – он поднялся, пошел к ней… поняла, встала сама и, как в тот самый первый вечер в Гуляй Поле, пошла за ним, куда повел…

Кровь стучала в висках, стучала в шее, и кофта вдруг стала невыносимо душной и тесной, соски больно терлись о лиф, и было так томно и стыдно от самой себя, что хотелось плакать… или первой повиснуть ему на шею, целовать, просить прощения.

Да как повиснешь на шее, если он впереди идет, и ниже почти на голову?..

«Этак я, верста коломенская, сама его уроню… все равно как если бы Овсей обниматься полез…»

Представив это, она пьяно рассмеялась… он обернулся… и смех замер у нее на губах – такими страшными были сейчас атамановы глаза, горели как угли…

– Смешно тебе, панночка? – сказал тихо, но голос отдался в больной голове Саши, словно царь-колокол. – Все смешно… Як бы после плакать не довелося.

Они стояли теперь в темном дворе, рядом с маленькой избушкой, сложенной – редкость – из бревен13; синеватый дымок поднимался и мгновенно растворялся в густом осеннем воздухе. Саша вспомнила нянюшкины страшные сказки: ясный месяц, темный лес, избушка Бабы Яги, череп со светящимися глазами в руках у Василисы… и тут же – снова-жуткие украинские легенды, записанные Гоголем… того и гляди, перекинется стоящий перед ней человек с немигающим взглядом в ястреба или волка, или покажет вурдалачьи клыки… Снова напугав сама себя, она ахнула, шарахнулась от него, да не тут-то было – он поймал. Распахнул дверь, из-за которой пахнуло печкой, дымом и горячими листьями, втолкнул Сашу в душную темноту, сам заскочил внутрь и притиснул ее к стене.

– Нестор!.. – почувствовав на груди его руки, она задохнулась, стала сползать вниз, но он не позволил ей упасть. Прижимал всем телом, гладил, мял, ощупывал, но не целовал.

От таких ласк, грубоватых, нахальных, нежно-яростных, желание разгоралось жарче, кровь в жилах стонала, а между бедрами Саша вымокла насквозь, едва он ее коснулся.

Она потянулась к нему, губами нашла его губы, чтобы поцелуем сказать все, что не могла словами – Нестор на поцелуй не ответил, рот остался жестким, и тогда она сдалась:

– Прости!.. Прости меня!.. – хотела встать на колени, нет, он и этого не позволил, удержал, сказал сердито:

– Хватит, Саша, що удумала? Я не поп, а лазня не церква…

– Что ж мне тогда делать? Просто скажи, не мучай… – от стыда она закрыла лицо, он перехватил ладони, заставил отнять от щек:

– Не сховаешься!

Потянул ее руку вниз, положил на свой ремень, прижал сверху ладонью – и вдруг тоже задохнулся, хрипло закашлялся, и, едва переводя дыхание, попросил:

– Приласкай, любушка… огладь жеребчика… – попросил так, словно у нее и впрямь был выбор, а сам дрожал от ожидания. Саша же только того и ждала, скользнула пальцами ниже, нащупала мужскую стать, твердую, как железный прут, обхватила, тесно и мягко, жадно погладила – Нестор не сдержал стона… Одежда мешала.

«Господи, что мы творим! Как же это нелепо, неловко!.. Умирая от желания, стоять одетыми… в бане!»

Она прикусила губу, чтобы скрыть улыбку – да и не было ей смешно – принялась расстегивать пуговицы, на нем и на себе, Нестор вдруг остановил ее, отодвинулся:

– Тихише, любушка… Так не хочу.

– Что?.. Что ты?.. – Саша едва не заплакала, когда он разорвал объятия, отошел прочь, стал зачем-то поправлять лампу, как будто им был нужен яркий свет в этом тесном предбаннике, где они пока даже не разделись.

Нестор сел на лавку возле стены, вытянул ноги, показал на сапоги:

– Помоги снять, – и вроде снова не приказывал, просил…

«Святые угодники!.. Да что же это делается! Александра Владимирская сапоги снимает какому-то Махно, мужику без роду-без племени! Последние времена наступили!..» – Саша словно наяву услышала, как ахнула ее гордая старшая сестра, мамина радость… уж Леночка скорее бы умерла, под шашку бросилась, или сама себя застрелила, чем так унизиться, ползать на коленях перед селянином, взявшим кистень, у кого руки черны от земли и красны от пролитой крови… и спать с ним – ни за чтобы не стала, ни сейчас, ни в самую первую встречу, никогда… ох, да Леночка и не попала бы никогда в такую жуткую и постыдную историю. Спать с паном Кнышевским ей самой наверняка было не стыдно, ведь у польских шляхтичей голубая кровь.

Саша Владимирская думала об этом, стоя коленями на деревянном полу и снимая с Нестора Махно сапоги.

Справилась, отодвинула обувь в сторону, подползла поближе – провинившейся кошкой – положила ладони ему на разведенные бедра, лицом уткнулась в горячий живот.

– Нестор… – прошептала, и он выдохнул медленно, трудно, опустил руки ей на затылок, потом стал ласкать шею, плечи, спустил с плеч давно расстегнувшийся жакет…

Оба дрожали, как в лихорадке.

Под его руками Саша чуть осмелела, прижалась покрепче, расстегнула на нем ремень, отогнула край штанов, поцеловала полоску горячей кожи, вдохнула жадно -размытую табачную горечь с острым мускусом и медвяными травами – провела языком, и от его низкого стона едва не сомлела:

– Сашка, перестань… зараз спущу, як хлопчик зеленый…

Щеки у нее вспыхнули, сердце заколотилось больно, она подняла голову, посмотрела в его странное лицо – то ли ангела, то ли беса, облеченного в плоть – и вздрогнула от того, как сияли свирепые глаза, как лихорадочно горели худые щеки…

– Разве я не коханка твоя?.. Разве не для того здесь?..

Неожиданно Нестор отвел взгляд… и света словно не стало, когда он сказал тихо, по-мальчишески:

– Я тебя силою не держу, панночка. Не для того мы тут вольную жизнь строим, щоб жинок силком на солому тягать… Ты ж со мною со страху, не по любови – сама так сказала.

– Нестор!.. – он был прав, прав – но она не хотела такой жестокой, злой правды, ранящей обоих, да и запуталась в своих чувствах, сама себя не понимала.

Махно положил пальцы ей на губы, мягко и властно:

– Дуня, как тебя со станции привезли, сказала Леве, що ты анархистка, с самой Москвы ехала до меня… щоб у нас тут работать, детей учить, чи що… Лева по-своему понял… ну а ты, панночка, ничего толком не сказала, коли я пытав… манила меня, дразнила… как сейчас…

Она хотела сказать, что – нет, не дразнила, и бояться перестала еще в первую ночь, но он все закрывал ей рот и говорил сам о накипевшей мужской обиде:

– Куды хотела ехать – в Катеринослав? Сестра у тебя там? Небезпечно ныне туда в одиночку пробираться… мы в осаде… Почекай, скоро с одними або с иншими договорю, пойду в Катеринослав за боеприпасами, тогда и отвезу тебя. Подождет сестра.

«Не подождет… Лена же не знает, что со мной сталось… и Кнышевский этот должен был увезти нас до конца октября… времени осталось всего ничего… но как сказать ему?.. И надо ли?..» – в самой глубине смятенного сердца билось сладкое, зыбкое сомнение, что она вообще хочет уезжать из Гуляй Поля. Здесь все было по-новому, все непонятно, но она жила в теплом доме, и ела досыта, и дни ее проходили не бессмысленно-тоскливо – интересно, нервно, ярко, как в театре на авангардном спектакле – а по ночам ее обнимал, нежил, владел ею сам атаман Нестор Махно…

Глава 8. Сердце атамана

– Сашка, все… побаловались, и буде с нас покуда… Помыться треба, кости прогреть, пока печка не охолола… – шептал Нестор, а сам держал ее у самого сердца, ревниво, жадно, и целовал запойно, так что Саше было и не двинуться, и не вздохнуть лишний раз. Она и не хотела. Прилепилась к нему вся, золотой пчелой, опьяневшей от зноя и цветочного сока, грудью к груди, животом к животу, тающим