Дань псам - Стивен Эриксон

Ложную мудрость легче всего спрятать в монологе. Диалог раскрывает всё. Почти все претендующие на мудрость не решаются на споры, дабы не обнажить шаткость теорий и непрочность убеждений. Лучше молчать, кивать, изображая глубокомыслие.

Эта мысль стоит трактата? Еще одного самооправдания, плетения словес, еще одного свитка в библиотеке? Сколько же мыслей может продумать? Обсудить, исследовать, взвесить и отбросить? «Самооправдания. Женщина, ищущая еду для голодного ребенка, не тратит времени на такие вещи. Воин, плечом к плечу с товарищами вставший против врага, успевает лишь проклясть мудрость, приведшую его на войну. Суету королей, их зависть и пугливость. Зверскую грубость намеков и оскорблений, разногласий и диспутов. Доносятся ли они до тех, кому суждено есть или голодать? Или всегда находятся те, что станут контролировать выбор? Привилегия королей — решать, кто будет есть, а кто умрет от голода. Вот вкус силы, вот самая ее суть!

Разве боги и богини чем-то отличаются?»

В ответ на этот вопрос, знала она, Аномандер лишь улыбнулся бы. Он заговорил бы о Матери Тьме и неизбежности каждого принятого ею решения — до последнего, до отказа от детей. Он даже не моргнул бы, услышав, будто к роковой неизбежности привела его измена.

Она ушла бы от него разочарованная, но потом, обдумав всё в одиночестве, поняла бы: описывая связавшие Мать неизбежности, он описывал и неизбежности свои — всё то, что приковало его к сделанному выбору.

Его измена Матери Тьме, поняла бы она — с ужасающей дрожью — была НЕИЗБЕЖНОЙ.

Для разума Рейка, по крайней мере. Все прочее просто последовало за решением, неотвратимо, неумолимо.

Она слышала, как ливень хлещет по куполу Храма, жестоко, словно стрелы по выставленным щитам. Небеса сотрясают судороги, сталкиваются несовместимые стихии.

Узкая дверь открылась, поспешно вошла одна из ее жриц. Торопливо поклонилась. — Верховная Жрица.

— Что за суета, — мурлыкнула она. — Необычайно для историка храма.

Женщина подняла глаза. Взгляд ее был на удивление суровым. — Вопрос, если позволите.

— Конечно.

— Верховная Жрица, мы вступили в войну?

— Сладкая моя — старая подруга — ты даже не представляешь…

Глаза чуть расширились. Историк поклонилась еще раз. — Вы призовете Гибель, Верховная Жрица?

— Эту прокисшую бабу? Нет, пусть ассасин остается в своей башне. Пусть шпионит — или чем там она занимается, убивая время?

— Спиннока Дюрава…

— Здесь нет, я знаю. Точно знаю. — Верховная Жрица помедлила, сказала: — Мы на войне, как ты и предполагала. Бесчисленные фронты, и лишь один — тот, что здесь — касается нас, по крайней мере сейчас. Однако не думаю, что пора готовить оружие.

— Верховная Жрица, мы победим?

— Откуда мне знать? — выпалила она и тут же пожалела, увидев, как потемнел взор старой подруги. — Риск, — продолжала она спокойнее, — грознее всего, пережитого нами ранее… кроме, разве что, событий в Харкенасе.

Историк была потрясена. «Что же, хорошо, что пока угрозу несут лишь слова…» Однако она быстро оправилась. — Я должна узнать свою роль, Верховная Жрица. Скажите, что я должна передать. О нынешних событиях.

— Грядущим поколениям?

— Не в этом ли мои обязанности?

— А если не будет грядущих поколений? Некому будет обдумывать уроки. Только пепел настоящего и забвение грядущего. Ты будешь писать и в последний миг существования?

Вот теперь ее затрясло по-настоящему. — Что же еще мне делать?

— Не знаю. Найди мужчину. Закрути потрясающую любовь.

— Я должна знать, что нам грозит. Знать, почему Лорд отослал лучшего воина и сам бросил нас.

— Война на бесчисленных фронтах. Я уже сказала. Могу передать план — насколько я его понимаю — но не ожидаемые результаты. Они неизвестны. Но каждый должен преуспеть.

— Нет места для неудач?

— Совсем нет.

— А если кто-то проиграет?

— Проиграют все.

— Если так… пепел, забвение — наша участь.

Верховная Жрица отвела взгляд. — Боюсь, не только наша.

Историк тяжело вздохнула.

Повсюду дрожала вода в чашах. Время, выделенное для роскоши обдумывания возможностей, быстро утекало. Возможно, утекало время самой жизни.

— Расскажи мне об искуплении.

— Я мало что могу сказать, Сегда Травос.

Сирдомин фыркнул. — Бог по прозвищу Искупитель ничего не может сказать об искуплении. — Он указал рукой на фигуру, неподвижно стоящую на коленях в низине. — Она собирает силы — я чувствую. Вонь словно от десяти тысяч гнилых душ. Какому же богу она служит? Это Падший? Увечный Бог?

— Нет. Хотя их воззрения пересекаются. Для сторонников Увечного порок равен добродетели. Спасение приходит вместе со смертью и покупается нравственными страданиями. Не существует духовного совершенства, которого следует достигать. Не существует истинного блага, вера не получает награды при жизни.

— А этот?

— Он такой же мутный, как его келик. Благо в сдаче себя, в отказе от мышления. Самость исчезает в танце. Все, разделившие нектар боли, делятся мечтами и снами, но это всего лишь сны забвения. В некотором смысле его вера — антитеза жизни. Но не подобие смерти. Если рассматривать жизнь как борьбу, обреченную на неудачу, то неудача становится сущностью поклонения. Он же Умирающий Бог.

— Они славят акт умирания?

— В некотором смысле. Конечно, если ты готов считать это прославлением. По мне, больше похоже на добровольное рабство. На поклон самоуничтожению, в котором лишаются возможности выбора.

— И как такое может привлекать душу человека, Искупитель?

— Не знаю. Но, может быть, скоро мы оба узнаем.

— Ты не веришь, что я смогу тебя защитить. Хотя бы в этом мы согласны. Итак, когда я паду — когда я паду — Умирающий Бог захватит меня, как и тебя. — Он покачал головой. — Я не слишком тревожусь о себе. Нет, я скорее страшусь подумать, что вечное умирание сделает с искуплением. Кажется, это на редкость зловещий союз.

Искупитель просто кивнул; Сирдомину подумалось, что бог только об этом и размышляет. Будущее кажется предопределенным, гибель неизбежна, а то, что будет потом, явно не станет благом.

Он потер лицо и смутно рассердился на собственную слабость. Он здесь, отделенный от тела, от настоящей плоти и костей, но даже дух чувствует изнеможение. И все же… «И все же я встану. Буду сражаться. Сделаю все, на что способен. Буду защищать бога, которому решил не поклоняться, от женщины, которая некогда мечтала слиться с ним. Она и сейчас об этом мечтает — вот только цель другая, страшная». Он прищурился, отыскивая ее, силуэт, почти неразличимый под пологом низких свинцовых облаков.

Через мгновение капли дождя застучали по шлему, запятнали руки. Он поднял одну руку и увидел, что капли черные, густые, тягучие.

Небо изливалось келиком.

Она подняла голову и расстояние между ними, казалось, пропало. Глаза пылали огнем, и огонь медленно, зловеще пульсировал.

«О боги…»

Гадробийские Холмы показались впереди, истертые, похожие на челюсть беззубого старца. Загородили северный окоём. Каллор остановился, изучая их. Конец треклятой равнине, бессмысленным просторам трав. И там, на северо-западе, где кончаются холмы, лежит город.

Он еще не виден. Но скоро…

Храм может быть скромным, престол внутри него — жалким на вид, дурно сделанным. Образом банального порока. Увечный дурак, некогда звавшийся Мунагом, станет дергаться перед ним, кланяться — Верховный Жрец Ничтожества, Пророк Неудачи — поистине многозначительная сцена. Тут любой король задумается. Каллор позволил себе слабую улыбку. Да, он достоин такого поклонения, и если удастся вырвать тело и душу калеки из хватки Падшего, пусть так и будет.

Храм — его владения, дюжина согбенных, уродливых жрецов и жриц — его свита, а снующая снаружи толпа, объединенная только хроническим невезением — его подданные. Это, решил Каллор, станет началом бессмертной империи.

Терпение… не стоит пытаться отрывать поклонников от Скованного Бога. Нет особенной нужды. Боги уже собрались, чтобы сокрушить Увечного глупца. Раз и навсегда. Каллору не кажется, что на этот раз они проиграют. Конечно, нет сомнения: у Падшего в гнилом рукаве припасено немало фокусов, и главный среди них — растущая сила культа, питающегося нищетой и страданиями, условиями жизни человечества с начала времен и до их конца.

Каллор хмыкнул. — Ах, к чертям терпение. Верховный Король заберет трон. А потом начнет… переговоры.

Он не дипломат; он не хочет проявлять дипломатическую увертливость даже перед лицом бога. Будут условия — некоторые неприемлемые, достаточные, чтобы жуткий урод задохнулся своим же дымом. Тем хуже для него.

Еще один трон. Но последний всегда ценнее предыдущих, потерянных.