Дань псам - Стивен Эриксон

Каллор хмыкнул. — Ах, к чертям терпение. Верховный Король заберет трон. А потом начнет… переговоры.

Он не дипломат; он не хочет проявлять дипломатическую увертливость даже перед лицом бога. Будут условия — некоторые неприемлемые, достаточные, чтобы жуткий урод задохнулся своим же дымом. Тем хуже для него.

Еще один трон. Но последний всегда ценнее предыдущих, потерянных.

Он двинулся вперед. Сапоги сносились до дыр. Пыль забила все морщинки на лице, поры на носу и лбе. Глаза стали щелками. Мир вцепился в него когтями, и всё же он пробивается. Всегда пробивался. И дальше будет.

Еще один трон. В Даруджистане.

На гребне холма Карса соскользнул с Ущерба, не спеша потянулся, расправил плечи. В последнее время он много думает, и больше всего о своем народе, гордых и наивных Теблорах. О вечной осаде, которую ведет против них окружающий мир, место цинизма, место, в котором любая серая тень пронизана жестокостью. Неужели он действительно желает вывести народ в такое место? Даже ради того, чтобы подвести поэтический итог всем делам цивилизации?

Он ведь имел возможность наблюдать ядовитое действие безмерных побед, когда жил в Летерасе. Завоеватели — Тисте Эдур бродили потерянные, ошеломленные. Успех сделал бесполезными все прошлые достижения. Император, не умеющий править даже самим собой. Увечный Бог, пожелавший, чтобы Карса взял тот меч. В таким оружием в руках он смог бы вывести воинов с гор, обрушить гибель на все сущее. И стать живым воплощением страдания, столь любезного Падшему.

Он даже не испытал искушения. Снова и снова Увечный Бог приближался к Карсе и показывал, что плохо его понимает. Все его дары были предложениями стать сломанным. «Но меня не сломать». Эта истина, столь простая, столь прямая, казалась Увечному незримой силой, и каждый раз он сталкивался с ней удивляясь и поражаясь. Каждый раз его отбрасывало.

Разумеется, Карса знает, что такое упрямство. Он знает, как превратить эту черту в прочные доспехи, хотя часто она порождает всего лишь непроходимую глупость. Теперь он желает изменить мир, мир станет сопротивляться, но он не отступится от желания. Семар Дев может назвать его «упрямым», и в ее устах слово это звучит как «глупый». Как и Увечный Бог, ведьма плохо понимает Карсу.

А сам он слишком хорошо ее понимает. — Ты не хочешь ехать за моей спиной, — сказал он ей, устало присевшей на камень, — потому что видишь в этом какое-то подчинение. Если нужно броситься в поток, ты должна принять решение самостоятельно. Однако поторопись.

— Вот как, значит?

— Что именно?

— Не знаю, — ответила Семар. — Ничего я не знаю. Меня выследил некий давно позабытый бог войны. Почему? Какой смысл я должна из этого извлечь?

— Ты ведьма. Ты пробуждаешь духов. Они чуют тебя так же легко, как ты их.

— И что?

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему, Семар Дев, ты решила стать ведьмой?

— А… но какая разница?

Он ждал.

— Я была… любопытной. К тому же, если ты увидишь, что мир полон сил — и мало кто из людей замечает или даже задумывается о них — неужели тебе не захочется изучить их? Проследить схемы, увидеть сеть мироздания? Это похоже на создание механизма, на радость от переделки вещей.

Он хмыкнул. — Так ты была любопытной. Скажи, ты разговариваешь с духами, ты призываешь их, а они немедленно являются… как думаешь, почему они являются? Потому что они, как и ты, любопытничают.

Семар скрестила руки на груди: — Ты пытаешься доказать, что я придаю смысл тому, в чем нет особого смысла. Медведь унюхал меня и пришел поглядеть.

Он пожал плечами: — Такое бывает.

— Неубедительно.

— Да, — улыбнулся он, — ты поистине дочь мира сего, Семар Дев.

— И что это должно означать?

Он повернулся к Ущербу, похлопал зверя по пыльной спине. — Тисте Эдур пали. Они были не особенно усердными. Они оставили на месте цинизм, они думали, что смогут пользоваться им, что они сильнее. Но цинизм сделал их силу пустой. — Он оглянулся на нее. — То, что было силой, стало похвальбой.

Она непонимающе покачала головой.

Скиталец подошел к ним. На лице было написана какая-то жесткость. Заметив это непонятное изменение, Карса чуть сузил глаза, но тут же отвернулся со скучающим видом.

— Может быть, медведь приходил тебя предупредить, — сказал он Семар Дев.

— Насчет чего?

— Ну как же? Насчет войны.

— Какой войны?!

Крик заставил Ущерба заплясать. Карса покрепче ухватил коня за жесткую гриву. Успокоил и влез на спину. — Ну, думаю, той, что вскоре начнется.

Ведьма бросила взгляд на Скитальца и, кажется, впервые заметила происходящие с ним перемены.

Карса следил, как она подскакивает к нему: — Что такое? Что случилось? О какой войне он толкует?

— Нужно идти, — сказал Скиталец и двинулся с холма.

Она могла бы зарыдать. Могла бы закричать. Она промолчала, и Карса кивнул своим мыслям. Протянул руку: — Этот поток, — прошептал он, — вызван им, не нами. Езжай со мной, Ведьма — ты не уронишь своего достоинства.

— Неужели?

— Точно.

Она помедлила, подошла ближе и вцепилась в протянутую руку.

Когда Семар уселась за спиной, Карса извернулся, чтобы бросить на нее взгляд. Ухмыльнулся: — Не ври. Так гораздо приятнее, правда ведь?

— Карса, что произошло со Скитальцем?

Он потянул за уздечку и снова поглядел вперед. — Тени жестоки, — сказал он.

Дич заставил себя открыть то, что считал глазом. Своим глазом. Драконус стоял над слепым Анди, Кедаспелой, согнувшись, ухватив визжащее существо за жилистую шею. — Проклятый идиот! Так работать не будет, неужели не видишь сам?

Кедаспела мог лишь сипеть в ответ.

Драконус еще посверкал очами — и бросил мужчину назад, на груду тел.

Дич сумел издать хриплый смех.

Пронзая взором Дича, Драконус сказал: — Он пытается создать здесь треклятого бога!

— И тот заговорит моим голосом, — отозвался Дич.

— Нет, так не будет. Не попадайся в его ловушку, маг. В этом месте ничего нельзя создавать…

— Какая разница? Мы все помрем. Пусть бог откроет глаза. Моргнет раз-другой, потом закричит… — он снова засмеялся, — и первый крик станет последним. Рождение и смерть, ничего посередине. Что может быть трагичнее, Драконус? Во всей вселенной?

— Драгнипур, — отозвался Драконус, — вовсе не чрево. Кедаспела, это должна была быть клетка. Чтобы удержать Тьму внутри и Хаос снаружи. Последний отчаянный барьер — вот всё, что мы можем предложить. Врата, отринувшие блуждания, должны найти дом, беглец — крепость, даже сотворенную из плоти и костей. Твой рисунок, Кедаспела, должен был отвергать Хаос — одну из противоположных сил. Мы же условились…

— Не сработает! — Слепой Тисте Анди раздавленным червяком извивался у ног Драконуса. — Не сработает, Драконус… мы были глупцами, идиотами. Мы думали в безумии в безумии в безумии… дайте мне дитя, мое чудное создание… дайте мне…

— Кедаспела! Рисунок, и всё! Просто рисунок, чтоб тебя!

— Неудача. Распад. Неудачный распад, падение в пропасть. Неудача неудача неудача. Мы погибнем мы погибнем мы поги…

Дич слышал грохот марширующих армий: шаги как удары грома, копья и знамена колышутся словно целый континент тростников, ветер свистит между стеблей. Боевые кличи вырываются из множества ртов, все разные, создавая битву звуков, какофонию, шум яростного безумия. Такого ужасного звука он еще не слышал — ни одна смертная армия не смогла бы навести на душу такой трепет. А выше ярилось небо, ядовито — ртутное, кипящее, пронизанное ослепительными сполохами — надвигающееся разрушение, все ближе — когда наконец оно ударит… «армия пойдет в атаку. Набросится на нас».

Дич огляделся единственным глазом, убедившись лишь, что глаз закрыт, залит слизью, что, возможно, у него вовсе нет глаза, что он видит рисунком, чернилами на веке. «Глаз божий? Глаз рисунка? Почему же я всё вижу?»

Драконус тоже глядел на ряды наступающих, на миг позабыв скорчившегося у ног художника.

Что за дерзкая решительность, что за геройская поза! Такие следует запечатлевать в нетленной бронзе. Героизм нуждается в зеленых пятнах медянки, свидетельстве столетий, протекших с момента, когда такие благородные силы еще жили в мире — в любом мире, каком угодно мире. Неважно. Детали несущественны. Статуи прославляют потерянный век величия, оставшиеся за спиной добродетели.

Цивилизации вначале убеждаются, что герои умерли, и потом почитают их. Благородство принадлежит мертвым, не живущим. Все это знают. Все привыкли жить в век падения, в век греха. Расточая наследство — так поступают люди с тем, что получили незаслуженно.

Он посмотрел на Драконуса, и мужчина этот вдруг потемнел, стал каким-то размытым, неотчетливым. Дич вздохнул, и в следующий миг Драконус стал таким же, каким был всегда.