Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

Ручьев понимал его, согласно кивал головой.

— Не надо было бы сажать меня, не убег бы я, Иван Иванович.

— Ты всю правду-то сказал, Иван, как по отчеству-то?

— Терентьич.

— Иван Терентьич, а?

Копырев опустил голову; слезы о том ушедшем, дальнем времени душили его. Не отвечая на вопрос, трудно спросил:

— А она-то, Лена… жива? Тут живет или…

— Лена… Помнишь? Тут она, куда деться ей? Мужняя жена, четверо у нее детишек.

— Я ее на пожаре вроде бы видел. Там она? — еще больше волнуясь и заикаясь, спросил Копырев.

— Там, где же ей быть. Все там. Такого, пожара и старики не помнят. Что же ты наделал, Иван Терентьич? Эх ты, из-за лишнего рубля для себя столько горя всем. Тогда на женитьбу зарабатывал, а сейчас на что? — Копырев не ответил, да Ручьев и не ждал от него ответа.

Думал он сейчас о том прошедшем. «Сколько воды утекло с тех пор? Сколько? Ах ты, черт возьми, судьба, судьба. Людские судьбы! Жизнь! Ванюшка Копырев, молоденький бригадир на повале, увлеченный. Чистый, как снег в тайге. У них тогда, кажется, была настоящая любовь с той девчушкой. Боже мой, девчушкой! Сколько раз потом, встречаясь с ней, и не подумал о той любви, а теперь вот… Почему же не получилось у них? Встретились! Ведь друг для друга и пришли на землю. И вот… Ни у нее, ни у него…»

— Мне можно идти, Иван Иванович? — спросил Копырев, и Ручьев, не поднимая головы, ответил:

— Да, да, идите.

— Закрой за мной, — сказал Копырев Чироне и пошел в камеру, еще больше сгорбившись и глубже упрятав стриженую голову в плечи. Что-то, что он еще и сам не мог понять, изменилось в нем. Он будто бы заново увидел всю свою жизнь, все, что произошло с ним, и все, что должно произойти.

Ответственности Копырев не боялся, но то, что раньше казалось ему, по крайней мере, верным и благородным поступком — взять всю вину на себя, — теперь вдруг обратилось в подлость, которую он совершал ради того, чтобы скрыть истину. А разве, если он скажет правду, не будет гореть тайга, не будут такие, как Аксентьев и Хаенко вместе с Ефимовым, гнать план, выбивать премию… Разве что-нибудь изменится?.. Что его маленькая правда?.. Но она все-таки правда, какая угодно, крохотная, мизерная, но все-таки правда… Зачем же он готов предать эту правду? Ведь с ним уже так было. Он предал эту девушку, Лену, он обманул себя, а значит, и ее. Он предал правду их чувств, не сказал эту правду ни себе, ни ей — Лене, ни Фаине. Он один оплачивает всю жизнь ту ошибку. Ошибку ли? И один ли?.. Нет, так больше нельзя, нельзя так больше…

Ручьев готовил село к обороне. Дни эти принесли ему не только громадные хлопоты, нечеловеческую напряженность, настоящее горе, но, как ни странно, принесли они и истинную человеческую радость. Тут, на пожаре, Ручьев вдруг до самого донышка увидел всю свою жизнь, он ощутил не то чтобы доверие — веру в него людей. Веру, которая вела их в любое дело, на которое посылал он их. Люди как бы все разом раскрыли Ручьеву души.

К вечеру прибыло еще пять вертолетов с солдатами и приземлились три «ИЛ-14». Летчики сажали машины вслепую, заходя с Авлакана на село, и медленно, почти касаясь крыш, скатывались к посадочной площадке. Дым стал гуще. Тучи пепла плавали над селом и медленно оседали черным снегом. На реке, как в пору ледостава, появились забереги, только были они черными, черная шуга шла по Авлакану.

В этот вечер Ручьев впервые забежал домой, нагрел воды, помылся и не заметил, как заснул.

Проснулся скоро, рывком поднялся с дивана, почувствовав, что сон не освежил, а, наоборот, расслабил. В комнате было душно, но плотно закрытые двери и ставни не пропускали дыма, и в этом духоте все-таки дышалось легче, чем на улице. Ручьев решил отыскать что-нибудь поесть, прошел на кухню, но в это время зазвонил телефон. Звонок был мягкий, будто бы вязнущий в духоте квартиры, но все равно заставил вздрогнуть. Раньше такого никогда не бывало. «Устал, устал… Нервишки…» — подумал Ручьев и снял трубку…

— Иван Иванович, Глохлов докладывает: огонь вышел в двух километрах от Буньского.

— Откуда! Каким образом огонь?! Где?!

— Прямо против аэропорта, в двух километрах. Сразу как-то загорел.

— Загорел, загорел… Просмотрели. Где Глыбин? Куда он глядел?

— Иван Иванович, Глыбин сутками в воздухе. Сами знаете…

— Ну ладно, ладно! Буду сейчас в штабе.

На экстренном совещании комиссии по борьбе с пожаром (таковая была создана в области и уже несколько дней работала тут, в Буньском) было решено пустить, встречный пал, проведя отжиг прямо с аэропорта. От аэродрома в одну и другую сторону надо было прорубить пять километров просеки, вспахать ее, расставить по всему фронту предполагаемого пала бочки с водой.

На западе просека должна упираться в озеро Подборное, которое по дуге вплоть до самого Авлакана запрет ход огню, на востоке — в сам Авлакан. Все эти работы надо закончить как можно быстрее, не оставляя работ и на других участках.

Трудились всю ночь. Где-то совсем рядом был уже слышен отдаленный шум пожара. К счастью, пожар не переходил в верховой, но под утро он мог подняться и лавой выплеснуться на поселок. В воздухе все время висело два вертолета, следя за поведением огня и сообщая на землю о нем через мощные мегафоны.

На самой кромке в удушающем дыму и жаре работали передовые отряды. Перед самым восходом солнца потянул пока еще слабый ветерок. Дул он вдоль фронта, но и этого было достаточно, чтобы поднять шквал огня, образовать пожарную бурю.

Ручьев приказал отвести в тыл передовые бригады и всем собраться в аэропорту.

Люди выбегали из дыма, откашливались, тут на посадочном поле дышалось намного легче, и сами по себе строились в шеренги, лицом к пожару.

В бесплотном свете белой ночи лица людей были прозрачно-бледны. Эту бледность подчеркивали еще большие темные провалы глаз, очерченные полукружьями осевшей сажи. Детишки с резиновыми мешками — аэрло — бегали меж взрослых, предлагая каждому:

— Дяденька, попейте. Попейте, дяденька! Вода холодная.

— Тетя, вот возьмите кружку, попейте.

Взрослые жадно пили, гладили ребят по головам, благодарили.

Все эти люди, уставшие, грязные, в рваной и прожженной одежде, истомленные долгой борьбой со стихией, собравшись вместе, тесно встав плечом к плечу в шеренги, строгие и молчаливые, чего-то ждали сейчас, готовые пойти в огонь, в самое пекло, на смерть, но не отступить, не сдаться. В молчаливом ожидании стояли люди, и Ручьев не понял — он просто почувствовал, чего ждут они. И он, выйдя вперед, встал перед ними, открытый всем глазам и взорам, невысокого росточка, лысеющий седой человек в засаленной, измазанной сажей и кое-где прожженной брезентовой куртке, неуклюжий немного, не очень большой и оратор, он поднял руку и сказал:

— Спасибо вам, товарищи, — и замолчал ненадолго, и каждый понял это «спасибо» как благодарность за то, что долгими днями и короткими ночами защищал свой дом, свою крохотную родину, свою тайгу от великой напасти. — Спасибо вам, товарищи…

Ручьев продолжал:

— Люди, мы вот как сейчас сделаем. Это наш последний штурм. Если осилим огонь — слава вам! Матери, у которых малые детишки, не волнуйтесь. Они все собраны в яслях, и если что, будут вывезены. Теперь так: десятки расходятся по просеке, вдоль всего фронта. Бочки с водой готовы. На каждый участок будут еще воду подвозить и лошадьми, и машинами, и вертолетами. Воду не жалеть! Каждая десятка берет с собой солярку. Бригадиры на заправочной вертолетной, получите солярку. Сейчас, пожар понизу идет, самое время пускать пал. Всем на дальние фланги. На правый фланг к машинам, справа от меня. На левый фланг, слева. Сигнал к отжигу — три красные ракеты и сирены.

Пошли, товарищи!

— Ну, летнаб, — спустя полчаса сказал Ручьев Глыбину, — пора!

Три красные ракеты высоко взвились в небо, осветив все вокруг кровавым текучим светом, взвыли сирены.

Ручьев сел в вертолет на обычное свое место.

— Поехали…

Не везде сразу занялся встречный пал. В некоторых местах политая соляркой сухая трава, колодник и валежник никак не хотели загораться. Тоненькая ниточка огня, вытянувшаяся от берега Авлакана до озера Подборного, медленно ползла вперед. Чересчур медленно. А там, впереди, вместе с поднявшимся солнцем все вырастал, все наливался желтой мутью и плевался жаркими плевками пока еще дремлющий вал огня. Но ниточка вдруг сразу как-то превратилась в широкую ленту, лента, извиваясь и переламываясь, выросла в громадную волну, и волна, взметнувшись к небу, покатилась, набирая с каждой минутой скорость. Все дальше и дальше вперед, оставляя далеко за собой живую цепочку копошащихся на кромке поджога людей. Там, внизу, сейчас шла бешеная работа.