Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

Весь день металось рядом с селом пламя, весь день гудели вертолеты, ухали взрывы, раздавались команды, грохотали водовозки. Были минуты, когда просочившийся огонь вышел к самым домам, но его вдавили в землю.

К вечеру огонь отбили от села, и он, ярясь и негодуя, как вырвавшийся на свободу степной конь, вдруг кинулся вдоль Авлакана, подминая под себя тайгу, разметав над ней свою рыжую гриву. Пожар пошел на Нювняк и Буникан, зоря угодья и оставляя после себя чадящую пустыню.

Утром Ручьев получил известие: огонь, пройдя по берегу на Буникан километров на двадцать, слизав заимки Анкулова и Митрофана Ивановича, завяз в сырых куговинах и сник. На всей территории района пожар был локализован.

Глава IX

…В результате проведения по делу комплексной экспертизы по определению лесных массивов, пострадавших в результате действий лесного пожара, возникшего 6 июля 1971 года, производившейся с обследованием района действия лесного пожара с воздуха (л. д, 464–466), установлено, что площадь лесных массивов, уничтоженных и поврежденных пожаром, составляет 26 500 га…

За день до суда Копырев получил письмо. В конверт была вложена фотография: сын Саня и дочка Таня в легких пальтишках стояли, обнявшись, где-то в поле. Санька недовольно хмурился, а Танюшка смеялась. «Вот хотел ему на мопед заработать, — подумал Копырев, вглядываясь в лицо мальчишки. — Как он похож на меня, и Таня тоже. Только Валя — вылитая Фаина».

Копырев долго разглядывал фотографию, на обороте было написано: «На память нашему милому папочке. Тут я и Саня. Фотились на Кукуевской горе, после четвертой четверти. Помни нас, папа! Дети твои».

Письмо Копырев стал читать сразу.

«Здравствуй, папочка!

С горячим приветом к тебе мы — твои дети! Я буду писать только от себя, то есть от Тани. Немного о себе. Живем мы хорошо, здоровье у всех отличное. Учебный год закончила ничего. Да, папа, почему ты нам не пишешь? Мы даже о тебе ничего не знаем, как и ты о нас. Сейчас мы уже живем в лагере. А недавно Саша ездил домой, а я нет. Мы часто вспоминаем о тебе, но написать не могли, потому что не знали твоего адреса. А ты знал. Или ты нас совсем забыл? Как ты там живешь? Как твое здоровье? Да, не очень-то хорошо сидеть в тюрьме. Мы еще даже точно не знаем, за что ты попал и как в тюрьму. Почему же ты забыл про нас? Эх, папа, папа, значит, ты нас забыл. Ты даже в письмах, которые пишешь маме, нам ничего не пишешь. Мы все ждем от тебя письма, надеемся. А ты? Что тебе писать, я не знаю. Папа, что тебя интересует, я буду отвечать.

Жду скорого ответа. Твои дети».

Прочитав письмо, Копырев снова задумался. Он сидел на топчане, низко нагнувшись к решетчатому квадратику света, падающему из крохотного, под потолком, оконца.

Мутный свет проникал в камеру нехотя, словно бы его заталкивали сюда. Была ночь, но Копырев давно потерял ощущение времени и считал, что сейчас все еще утро. Его чуть вытянутая, наголо остриженная голова, попав в полосу света, почти не отбрасывала тени, и белый квадрат, лежащий на полу, хорошо очертил сосновые захоженные, тесанные топором доски.

Копырев встал и быстро мелким-мелким шагом — так он быстрей утомлялся — заходил по камере, желая сейчас только одного — умаявшись, заснуть. Сон оставил его, и он уже в который раз перечитывал забытую кем-то тут истрепанную книжку «Роман-газеты». Он не знал, что читал, потому что у книжки не было ни обложки, ни первого и последнего листа. Чтение успокаивало до тех пор, пока он вдруг не понял, что читает книгу на память. За все время ареста к нему дважды приходил Ефимов и один раз Аксентьев. Чироня, нарушая устав караульной службы, страшно ругаясь, все-таки разрешил свидания, в душе жалея арестованного. Ефимов был многословен, и Копырев сразу понял, что тот очень боится ареста. Копырев, до застенчивости почему-то стесняясь Ефимова, говорил через силу:

— Вы, Сергей Петрович, не бойтесь. Я зажег, я и отвечу. К чему мне других-то чернить?

— Конечно! Конечно! Зачем тебе это? Какая польза? Опять же и на экспедицию пятно. Я тебе наряды закрыл, все по шестому. Уже и отправили деньги домой-то. Ведь так? Правильно?

— Правильно.

— Пускай жена получит, а так ведь все по суду заберут. Ты вот что, парень, стой на своем — дескать, хотел побыстрее шурф вырыть, вот, дескать, самовольно и сделал это. Скажи, коли бы Ефимов заметил, голову бы с меня снял.

— Сергей Петрович, у меня к вам вопрос один.

— Какой? — внимательно, сузив глаза, посмотрел на Копырева.

— Кого мы обманываем, Сергей Петрович?

— Это как же?

— А вот напраслину на людей плетем, дескать, что Копырев, а значит, и экспедиция запалила, это все погасили. А вот пожарные, дескать, сами и пустили пал. Сергей Петрович, а если нас с вами не было, так и пожарным делать нечего! Так ведь?

— Ага. Значит, вали все на нас. Так, Копырев? — Ефимов поднялся с топчана, на котором сидел рядом с Копыревым. — Так. Значит, вали все в кучу. Бей своих, чтобы чужие боялись. А я думал, что ты мужик, Копырев. Давай сажай меня! — Ефимов, забывшись, говорил громко и даже кулаки сжал от негодования, да схватился вовремя, до шепота снизил голос, зашипел в самое лицо: — А деньги ты чьи получаешь? Кто тебя кормит? Детей твоих кто на руки берет? А может, ты бессребреник, может, без копейки обойдешься? — И, совсем успокоившись, сказал как отрезал: — Не надо тебе, Копырев, сомневаться. Не оставим мы! Слышишь? Сейчас для острастки осудят, а там отпустят. Важное дело — лес сгорел. Да его каждое лето по всей тайге столько горит, что наш-то — слеза. Только одно помни, Копырев, наш за Чокой потух. Этот вот, — он кивнул за дверь, — этот не наш.

Ничего не мог ответить Копырев Ефимову.

В этот же день следом пришел Аксентьев. Он был немногословен. Говорил с Копыревым строго, начальственно, так же строго велел подписаться в журнале, который принес с собой.

— Это чистая формальность. Ну, не успел я вам дать подписать, запамятовал. Вот видишь, вся бригада подписалась, и ты подпишись.

Копырев расписался в графе, что с правилами пожарной безопасности ознакомился.

Уходя, Аксентьев сказал:

— Суда не бойся. Не слушай ничего и к сердцу не принимай. Суд — проформа. Главное, сам на свою голову чего не наболтай. Держись одного, чего держишься. Главное, чтобы осудили, а там выручим. Сейчас мало выйдет.

— Сколько?

— Максимум пять лет, а то и три. А если пойдешь истину искать, — он так и сказал — «истину искать», — намотаешь на себя больше и других затянешь.

— Больше не получу.

— Получишь.

— Значит, стрелочником меня?

Аксентьев подошел вплотную, положил руку на плечо, сказал вздохнув:

— Кому-то надо быть стрелочником, Иван Терентьевич. На меня выпало — я бы был. Так всегда. Не обижайся, брат. Будь здоров. — И ушел.

Потом заглянул Чироня, от добра, содеянного им, улыбчивый и домашний.

Копырев лежал на топчане лицом к стене и даже не обернулся на шаги.

— Ты чо, паря, едрена вошь, захворал, что ли? Ну и чудо, я тебе такие свиданки устроил, а ты мне хоть бы спасибо! — Обиделся и загремел ключами.

Копырев, пересилив себя, поднялся, придержал уже закрываемую дверь и сказал:

— Спасибо тебе, брат. Только ты мне больше свиданий не делай. Не надо, слышишь? Себя погубишь и меня тоже…

Копырев снова перечитал письмо Тани, потом вдруг решительно встал и застучал в дверь.

Чироня пришел не скоро. Он был до глубины души обижен «выговором» Копырева и твердо решил поблажек против закона арестованному не делать.

— Ты чо, паря? — спросил еще издали, шлепая босыми ногами по полу.

— Слушай, дай мне ручку с бумагой.

— Не положено, — Чироня полез рукой под рубаху и, сладко зевая, поскреб по животу, по груди.

— Дай. Мне письмо детям надо писать…

— Паря, подследственным запрещено писать…

— Да брось ты! Слышишь, дай! Дай! Я еще Ручьеву заявление должен написать. Слышишь, Чироня? Ну будь человеком!..

Чироня, сопя, ничего не ответив, пошел по коридору. Гулко хлопнула дверь. Копырев понял — просить бесполезно.

Копырева судили в Авлаканском народном суде, крохотном бревенчатом домишке в две половины. В одной помещалась заседательская, она же кабинет судьи, и комната делопроизводства, вторая была залом. Тут стояло десяток лавок, тяжелых и неуклюжих, крашенных охрой. Одна из лавок была выдвинута к возвышению, на котором стоял стол, покрытый красной материей, за ним три стула и еще два в торец. Выдвинутая лавка и была скамьей подсудимых. В зале еще был старый двухтумбовый стол, покрытый зеленым сукном, торцом к возвышению, а значит, и к судейскому столу. За ним сидела защита.