Правительницы России - Вольдемар Балязин

Всего этого в совокупности оказалось вполне достаточно, чтобы Эрнст Бирон, имевший свои политические — и не только — виды на цесаревну, стал любовником Шепелевой, а вскоре уже и искренне, насколько он мог. сделать это, полюбил её.

Анна Ивановна знала об их романе, сердясь называла Шепелеву не иначе как «Маврушка», но ничего поделать не могла, хотя однажды не постеснялась прибегнуть к помощи нелюбимой кузины, чтобы образумить изменника. В одном из немногих писем Елизавете Петровне раздосадованная Анна Ивановна писала: «Герцог и Маврушка окончательно опошлились. Он ни одного дня не проводит дома, разъезжает с нею совершенно открыто в экипаже по городу, отдаёт с нею вместе визиты и посещает театры».

Разумеется, что амурные похождения фаворита были не самым важным его делом: для Бирона на первом месте всю жизнь стояла одна, но пламенная страсть — обладание властью. И чем более безграничной была эта власть, тем более счастлив он был. Всё же иные свои стремления, увлечения и привязанности Бирон ставил в прямую зависимость от того, способствуют ли они достижению его главной цели — безграничной, практически самодержавной, власти. Он хорошо понимал, что одного влияния на императрицу — хотя и беспредельного — недостаточно, как недостаточно и признания его первым сановником империи со стороны российских министров и фельдмаршалов. Требовалась ещё и известность в этом качестве и при важнейших иноземных дворах.

Жизнь в курляндском захолустье не способствовала широкой известности Бирона в Европе, во всяком случае в Западной Европе. Но после приезда в Россию Анна сделала его сначала камергером, а потом и обер-камергером своего двора, затем выхлопотала у австрийского императора титул графа и, наконец, наградила фаворита орденом Андрея Первозванного. Иноземные дворы, союзные России, последовали примеру Австрии, поднося Бюрену ордена и иные знаки отличия. Тогда-то Бюрен и стал известен в Западной Европе, в том числе и во Франции, как Бирон, где среди французских аристократов блистала фамилия герцогов де Биронов.

После того как Эрнст-Иоганн в 1737 году стал герцогом Курляндским, французский герцог Бирон учтиво поздравил своего, очевидно искусственного, однофамильца, но всё же спросил его, в каком родстве находятся их герцогские династии? Эрнст-Иоганн не ответил на это письмо.

Следом за фаворитом вскоре приехали в Россию и два его брата — старший и младший.

Старший брат Бирона, Карл, ещё в ранней молодости вступил в русскую службу, но вскоре попал в плен к шведам. Карл бежал из плена и, вступив в польскую армию, дослужился до подполковника. Как только Анна Ивановна стала императрицей, Карл приехал в Москву и был удостоен чина генерал-аншефа и должности военного коменданта Москвы. Однако образцом дисциплины военный комендант не был: из-за постоянных драк в пьяном виде Карл Бирон получил так много ран и увечий, что стал инвалидом и вследствие этого оказался неспособным к службе. Вместе с тем очень многие современники единодушны в том, что он был храбр, умён и обладал несомненным воинским дарованием.

Младший брат герцога, Густав Бирон, приехал в Россию, как и старший из братьев, тоже из Польши и тоже из военной службы. Появился при дворе Анны Ивановны одновременно с Карлом. Сначала Густаву был дан чин майора гвардии, а потом, очень скоро, и генерал-аншефа.

Он не отличался ни умом, ни храбростью, и если бы не его знаменитый брат, то о нём не осталось бы ни следов, ни памяти.

Вырвавшись из митавского захолустья, Анна Ивановна с головой окунулась в роскошь и удовольствия. Однако удовольствия были грубыми и довольно однообразными, а развлечения скорее напоминали утехи средневековых восточных владык, нежели европейский политес XVIII века. Единственно, чем Анна Ивановна отличалась от своих предшественников в лучшую сторону, — она не любила пьянства.

Но зато двор был забит юродивыми и приживалками, ворожеями и шутами, странниками и предсказателями. В шуты не гнушались идти князь Голицын, князь Волконский, родственник царицы Апраксин, гвардейский офицер Балакирев.

День новой императрицы проходил так.

Вставала Анна Ивановна в семь утра, ела за завтраком самую простую пищу, запивая её пивом и двумя рюмками венгерского вина. Гуляла за час до обеда, который был в полдень, и перед ужином — с четырёх и до половины девятого, а затем полтора часа ужинала и в десять часов ложилась спать. День её был заполнен игрой в карты, разговорами и сплетнями с приживалками и гадалками, разбором драк шутов и дураков.

Очень любила она стрельбу из ружей и была столь в ней искусна, что на лету била птиц. Во всех её комнатах стояло множество заряженных ружей, и Анна стреляла через открытые окна в сорок, ворон и даже ласточек, пролетающих мимо, почти всегда попадая в цель.

В Петергофе был заложен для неё зверинец, и в нём содержалось множество зайцев и оленей, завезённых из Германии и Сибири. Если заяц или олень пробегали мимо её окон — участь их была решена: Анна Ивановна стреляла без промаха.

Для неё был сооружён тир, и императрица стреляла по чёрной доске даже зимой при свечах. Остаток дня проводила она в манеже, обучаясь верховой езде, в чём ей очень способствовал Бирон, пропадавший в манеже и в конюшне целыми днями.

Летом же Анна Ивановна превращалась в страстную охотницу, выезжавшую со сворой гончих на травлю зайцев и лис, на ловлю зверей в силки и капканы, чтобы затем перевести своих четвероногих пленников в дворцовый зверинец.

Государственные же дела были у Анны Ивановны в таком же загоне, как у Екатерины I и Петра II. Ими занимались Бирон, Остерман, Миних и Артемий Петрович Волынский. О фактическом правителе России, герцоге Бироне, уже и при его жизни сложилось противоречивое мнение. Одни считали его глупцом и грубияном, другие — истинно государственным человеком.

Австрийский посол при петербургском дворе, граф Остейн сказал как-то о Бироне: «Он о лошадях говорит, как человек, а о людях, как лошадь». Однако чересчур опрометчиво полагать, что Бирон был глуп и бездарен. Сохранилось много доказательств и его высокой образованности, и ума, и, если было нужно, такта.

Приехав в Россию, Анна начала с того, что отправила в ссылку всех Долгоруковых с жёнами и детьми. Фамилия была велика и потому разнообразна и в отношении к случившемуся, и в характерах, и в судьбах. Не имея возможности в этой книге рассказать о каждом из Долгоруковых, проследим судьбу лишь камергера покойного Петра II, князя Ивана Алексеевича, его невесты Натальи Борисовны Шереметевой и «порушенной царской невесты» Екатерины Алексеевны Долгоруковой с её семейством.

После смерти Петра II, уже на его похоронах стало ясно, что судьба Долгоруковых предрешена, и с каждым новым днём перед ними всё отчётливее вырисовывалась мрачная перспектива гонений и опалы.

Богатая и красивая Шереметева, помолвленная с Иваном Долгоруковым, могла бы отказаться от венчания, но она любила своего жениха, и, когда её родственники стали говорить: «Откажись от него — он тебе ещё не муж, помолвлен, да не венчан!» — Наталья Борисовна отвечала: «Войдите в рассуждение: какое это мне утешение, и честна ли совесть, когда он велик, так я с радостью за него шла, а как стал несчастлив, так и отказать ему?»

И когда прошло много лет, и Наталья Борисовна, всё же ставшая Долгоруковой, перенесла вместе со своим мужем невероятные лишения и страдания — о них речь ниже, — она написала так: «Во всех злополучиях была я моему мужу товарищем и теперь скажу самую правду: никогда не раскаивалась я, что пошла за него. Он тому свидетель. Все, любя его, сносила, ещё и его, сколь могла, подкрепляла». После похорон Петра II и дом старого князя Алексея Григорьевича Долгорукова, и дома всех его родственников, а вместе с ними и дом Шереметевой оказались как будто поражёнными чумой — никто не заезжал и не заходил, и к себе никого из опальных вельмож и их родни отнюдь не звал. Князь Алексей Григорьевич со чады и домочадцы из Москвы уехал и поселился в пятнадцати вёрстах от города, в усадьбе Горенки, в большом каменном доме, с оранжереей, с церковью, в парке с прудами. Сюда же приехала и Наталья Борисовна. Молодых обвенчали в усадебной церкви, а короткая и тихая свадьба больше походила на поминки. Когда на третий день новобрачные собрались в Москву, чтобы нанести визиты другим Долгоруковым, вдруг появился сенатский секретарь с именным императорским указом, повелевавшим всему дому Долгоруковых отправляться в ссылку. И вместо Москвы поехали Долгоруковы, куда им велено было — за восемьсот вёрст, в одну из пензенских вотчин.

Стоял апрель, таяли снега, и дорога была нелегка.

В Коломне нагнал их офицер и отобрал и у старого князя, и у его сына, бывшего камергера «кавалерии», ордена Андрея Первозванного. По дороге к Пензе начались меж Долгоруковыми раздоры. Невестку они невзлюбили сразу же и отделили Ивана и Наталью от своего кошта и даже палатку на ночь ставили им где-нибудь обочь, не на самом удобном месте. Обоз их то и дело плутал, и ночевать чаще всего приходилось то в лесу, то в поле. Через три недели доехали они до села Селище, под Касиловым, которое тоже принадлежало их семье. Не успели Долгоруковы передохнуть, как в тот же день нагнали их солдаты и велели не мешкая менять путь и отправляться в Сибирь. Под строгим караулом, не объявляя пункта назначения, семью погрузили на струг и по Оке и Каме через месяц доставили в Соликамск, а потом погнали пешком через Уральские горы. Местность была совершенно пустынна, и спать приходилось под открытым небом. В Тюмени их снова погрузили на судно, на сей раз это была старая, дырявая расшива, и повезли по Иртышу на север. Через месяц плавания расшива причалила к острову между реками Сосьвой и Вогулкой, на котором в землянках и курных избах, маленьких, кособоких, грязных жили дотоле невиданные ими люди: они ездили на собаках, ели сырую рыбу и носили на голом теле одежду из невыделанных оленьих шкур. И изб таких были сотни, а людей поболе тысячи, да церковь, да острог.