Анна среди индейцев - Пегги Херринг

— Дорогая Аня, — ответила мать, — надеюсь, тебе никогда не доведется повстречаться с лешим самой. Но если это случится, то ты поймешь, что история Галины не выдумки.

Она подняла прядь моих темных волос, потом отпустила.

В этом густом лесу легко вообразить, что история с Галиной произошла на самом деле. Я стараюсь держаться поближе к Холпокиту, представляя, каково было бы услышать голос матушки, зовущей из-за поваленных деревьев. Сойду ли я с ума в попытках ее отыскать, даже зная, что она не может быть здесь? Или вспомню историю Галины и убегу?

Я пытаюсь представить, что она сейчас делает. Когда мы снова встретимся, настанет мой черед рассказывать истории.

Мы догоняем остальных на склоне, поросшем старыми деревьями. Их удивительно прямые стволы уходят ввысь, туда, где раскинулись кроны, похожие на подсвечники. Одна дальняя родственница императрицы как-то повесила у себя в столовой элегантную люстру, вызвавшую много толков той зимой в Петербурге. Говорили, что на ее двенадцати рожках размещаются двести свечей и тысяча подвесок из венецианского стекла. У двух слуг уходил целый час, чтобы ее зажечь, и целый день — чтобы протереть. Все петербургское общество обменивалось этими подробностями, восхищаясь этой дамой и ее люстрой. Но даже если никто из высшего света Петербурга никогда не увидит этих раскачивающихся в вышине древесных крон, они ничуть не менее великолепны.

Квилеты ждут нас. Мы с Холпокитом встаем рядом с остальными, замыкая круг. Старуха с копной седых волос поет низким скрежещущим голосом. Вскоре она заканчивает. Затем говорит:

— О йикс чик тсикатиток кийатилашилич ишсик ойакваал[55].

Колюжи со смехом рассыпаются среди деревьев, глядя вверх. Они что-то оживленно обсуждают.

Старая певица немедленно подходит к дереву справа от себя. Вонзает в него острый камень. Нажимает и пилит, отчего на ее руках вздуваются жилы. Прорезает прямую линию перпендикулярно складкам коры. Хотя надрез всего с ширину ее ладони, кора такая толстая, что ей приходится попотеть. Потом она проталкивает каменный клин под надрез, пока не поднимается уголок. После чего она просовывает под кору пальцы и тянет, отделяя ее от ствола.

Снимая кору, она так сильно отклоняется назад, что, кажется, вот-вот упадет. Кора отделяется длинной полосой. Дерево отдает ее с недовольным скрипом.

Мы собираем ту самую кору, из которой сделаны платья, коврики, корзины, веревки, сети и шляпы. Она твердая, и я пока не понимаю, как ее превратят в мягкую материю, в которую мы одеваемся и на которой спим.

Когда полоса доходит до середины ствола, старуха зовет Холпокита. Он выше. Поэтому, когда он берет у нее кору и отходит, у него появляется дополнительное преимущество. К тому же он стоит с другой стороны дерева, выше по склону, и, когда поднимается, угол становится более тупым, отчего слезает еще больше коры.

Когда я уже почти не вижу верхнего конца полосы, она отрывается и змеей падает наземь. Все отпрыгивают. Обнаженное дерево сияет, будто по стволу стекает золотой водопад.

Одна женщина поднимает конец полосы и с помощью другого орудия принимается разделять ее на слои. Верхний слой отваливается большими кусками, оставляя нижний, красновато-коричневый, как Жучкина шерсть, и волокнистый. Он пахнет картошкой. Теперь мне хочется есть.

Пока кору расслаивают, старуха режет второе дерево. После того как она делает надрез, Холпокит снимает кору, а старуха переходит к третьему. Она передвигается от дерева к дереву, по всему склону, оставляя на каждом дереве всего один надрез. Холпокит следует за ней.

Здесь много деревьев, которые уже обдирали в прошлые разы. Кора по краям гладких обнаженных участков вздулась и плотно приникла к дереву, чтобы его защитить. Кроны этих ободранных деревьев выглядят такими же здоровыми, как у остальных. Неужели их голые стволы не грызут насекомые? Я ничего подобного не вижу. Непохоже, что деревья страдают.

Следующую полосу снятой коры Холпокит дает мне.

Отделять слои не так просто. Я откалываю маленькие кусочки в поисках подходящего места. Орудие, которое он дает мне, кажется слишком тупым, но без него у меня болят кончики пальцев. Когда я наконец нахожу правильное место, кора легко расслаивается.

После того как все надрезы сделаны и все полосы отделены, квилеты складывают кору в несколько раз, чтобы получились небольшие свертки. Каждый такой сверток перевязывают полоской из внешнего слоя.

Хотя сюда я пришла налегке, обратно несу полную корзину. Как и все остальные. Холпокит помогает мне пристроить мою ношу. Вернувшись, мы складываем свертки в чаны с холодной соленой водой, придавливая, чтобы они полностью погрузились. К этому времени я уже умираю от голода и готова съесть что угодно.

Муж возвращается с наступлением темноты. Он заходит в дом как раз вовремя: днем небо заволокло тяжелыми тучами, и я думаю, что нас ждет дождливая ночь. Он обменивается шутками с плотником Курмачевым и американцем у входа, в то время как Холпокит рядом с ними застенчиво наблюдает. Он держится так, будто хочет, чтобы они обратили на него внимание, но они его не замечают.

Ускользнув от остальных, Курмачев тяжело опускается у огня.

— Где вы были? — спрашиваю я.

— Охотились на оленей, — отвечает Курмачев.

— Ты кого-нибудь подстрелил?

— Нет, — отвечает он. — Это слишком тяжело.

— Почему?

— У нас были только луки со стрелами, никаких ружей. А наконечники у их стрел деревянные! Они острые, но примитивные! И такие легкие! Сначала нужно было загнать оленя в просеку, которую колюжи вырубили в лесу. А потом, когда олень оказывался там, можно было стрелять. — Он качает головой. — Это было умно, сделать просеку, но охотиться с луком и стрелами так непрактично. Этот способ давно устарел.

— Возможно, в старину охотники были искуснее, — отвечаю я.

Старому Курмачеву нелегко было превратиться из плотника в охотника. Гораздо лучшим применением для него было бы мастерить плошки, короба и ручки, нежели ждать в дождь и холод призрачной возможности, что его стрела попадет в цель.

— Возможно, тебе следует показать колюжам, что ты умеешь. Работа с деревом… — призываю его я.

— У них есть хорошее дерево, — соглашается он. — Я видел в другом доме. Выглядит так, будто они его сушат. Наверное, хотят что-то из него сделать.

— Попробуй достать кусок.

Его взгляд скользит в сторону, потом возвращается ко мне. Он роется в кармане.

— Смотрите.

Он показывает какую-то деревяшку, и в тусклом свете я не сразу распознаю, что это, но потом понимаю.

— Куколка! — смеюсь я. — Это ты сделал?

— Несколько дней назад, — отвечает Курмачев. Он вырезал ей личико — две точки для глаз и кривую