Анна среди индейцев - Пегги Херринг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он совсем как мужчины в Петербурге. Сколько сил мы тратим на мази и притирания, мытье, расчесывание и завивание, глажку, плиссировку — все, чтобы выглядеть достойно и, если повезет, красиво. Никто из мужчин даже не представляет, какого труда нам это стоит.
Николай Исакович говорит ворчливо:
— Ешь, Аня. Ешь все, что сможешь. Раз уж на то пошло. Или тебе нездоровится?
— Нет, все в порядке. — Мне следует поесть, но слова застревают в горле и не дают проглотить ни кусочка.
— Я уже по горло сыт колюжами и их обычаями, — продолжает муж. — Мне приходится охотиться на гусей и уток в самую дурную погоду — это так неприятно, ты себе представить не можешь. И они негодуют, когда я не могу убить одним выстрелом всю стаю. Здешний тойон ленивый, напыщенный и требовательный, совсем как Маковое зернышко.
— Маки дружелюбен, — говорю я. — Как и этот тойон. В нашу первую встречу я сидела напротив него в палатке…
— Ты не понимаешь, что происходит, да? — Он отодвигается и до конца ужина сидит угрюмый.
Когда певцы с танцовщиками устают и наступает время для отхода ко сну, нас, русских, разделяют между домами. Муж, Тимофей Осипович и остальные мужчины остаются в доме тойона — вместе с Маки. Меня снова отправляют спать с Марией в другой дом.
Пока нам объясняют, кто где ляжет, я притягиваю к себе Николая Исааковича и быстро целую.
— Спокойной ночи, — говорю я.
Он выглядит удивленным и растерянным, но прежде чем я отворачиваюсь, целует мне руку в ответ, пока никто не смотрит.
Мы с Марией лежим рядом, слушая ночные звуки: вздохи и потрескивание догорающих углей в очаге, возня детей, приглушенные разговоры, а сегодня еще и периодические смешки.
Я не засну, пока не узнаю.
— Почему здесь нет Якова и Котельникова? — шепотом спрашиваю я.
Мария отвечает, что никто ничего не слышал о Котельникове с тех пор, как его увели, но она сомневается, что он добрался до «Кадьяка».
— Прошло столько времени, он бы уже вернулся за нами, если бы ему это удалось, — добавляет она. О Якове она тоже ничего не слышала и полагает, что он все еще с семьей царя.
— Мы найдем их, — храбро говорю я. — Они должны вернуться домой с нами.
Она не отвечает.
— Мария? Они вернутся. Мы не оставим их здесь, как и тебя.
Она медленно качает головой, силуэт которой виднеется в полумраке.
— Думаю, я доживу свои дни здесь.
— Нет, Мария, — говорю я. — Тебе не придется. Ты вернешься домой, с нами. Разве ты не хочешь вернуться?
— Куда?
— Домой.
— Я давно там не была. Даже не знаю, остался ли там кто. И будет ли мне где жить, — вздыхает она. — Я знаю, вы не поймете. Для вас все иначе. — В темноте ей не видно, как вспыхивает мое лицо. — Во всяком случае, это хорошее место для старухи. Они очень добры.
Еще долго после того, как глубокое равномерное дыхание Марии говорит мне, что она заснула, я лежу без сна и обдумываю услышанное.
Просвещение показало нам, что в прошлом мы ошибочно наделяли людей свободой в зависимости от рождения и статуса. Император направил нас на путь уничтожения ханжества на всех уровнях общества, но отцовские друзья согласны в том, что мы все еще далеки от цели.
Что высокие идеалы Просвещения сделали для Марии? Для Якова, алеутов — для Тимофея Осиповича? Если я что и поняла за время, проведенное с колюжами, так это то, что друзья отца, сидящие на удобных стульях за столом с едой и напитками, накрытым для них крепостными слугами, даже не представляют, насколько они правы. Мы неспособны претворить свои идеалы в жизнь. Мы еще даже не достигли того, чтобы наши ценности и поступки были благородны и последовательны.
Хотелось бы мне, чтобы отец был здесь. Он бы понял мои сомнения. Призвал бы меня не сдаваться.
Но я знаю вот что. Есть правда, которой нас учили, и правда, которая открывается нам со временем. Они должны совпадать, но на самом деле никогда не совпадают.
На следующий день в перерыве между застольями старый плотник Курмачев предлагает нам сходить на берег неподалеку. День выдался солнечным, и в воздухе впервые витает предвкушение лета. Поэтому мы с Николаем Исааковичем и Тимофеем Осиповичем соглашаемся. Мы идем по тропе, которая, вопреки ожиданиям, ведет в лес.
Мы спускаемся по узкой размытой дорожке. В мои сапоги проникает влага, напоминая, что пора снова смазать их жиром. Потом поднимаемся на другой стороне оврага и идем мимо ягодных кустов, усеянных розовыми цветами, и двух покрытых мхом деревьев, которые повалились крест-накрест. Когда земля снова выравнивается и тропа расширяется, я сдерживаю шаг, чтобы идти рядом с мужем.
— Ты знаешь берег, куда мы идем? — спрашиваю я.
— Откуда? Они каждый день таскают меня в лес или вверх по течению. У меня нет времени сидеть на морском бережку.
— Тогда я рада, что в первый раз мы увидим его вместе. — Я робко обхватываю его рукой за пояс и вновь чувствую, как колется его шинель, на которой оторвались уже все ее прекрасные пуговицы.
Он наклоняется поцеловать меня в щеку. Его губы задерживаются, но недостаточно долго.
— Осторожнее здесь, — кричит впереди Курмачев.
— Где? Ты идешь слишком быстро, старик, мы за тобой не поспеваем, — откликается муж. Смотрит на меня, потом кричит плотнику: — Может быть, тебе не стоит нас ждать. Мы догоним.
— Нет, — кричит в ответ Курмачев. — Дорога немного запутанная. Я подожду вас, прежде чем спускаться.
Муж притягивает меня к себе и целует в губы, но я отталкиваю его и говорю:
— Нет. Пойдем.
Спуск на берег выглядит крутым. Я иду вслед за Курмачевым, который, к моему удивлению, скачет, как козел по ухабам. Муж прямо за мной, его дыхание отдается у меня в ушах. Я цепляюсь за ветки и каждый раз ищу, куда поставить ногу на заросшей тропе. Тимофей Осипович, напротив, не пытается ни за что ухватиться и с гиканьем слетает
