Дань псам - Стивен Эриксон

Муриллио фыркнул: — Да. Полезно, если ты решил работать в бродячем цирке. О да, Беллам, точный прицел необходим мастеру рапиры — не стану отрицать. Но упражнение как таковое имеет ограниченную ценность.

— Почему?

Муриллио окинул юношу взглядом и вздохнул: — Что же. Упражнение имеет много условностей, никогда не случающихся в реальной схватке. Ты овладеваешь точностью выпада — полезной, нет сомнения — когда она осваивается вместе с прочими упражнениями. Стойка, дистанция, расчет времени, все виды позиций оборонительных и атакующих. Лицом к лицу с настоящим противником. Нанизывание колец впечатляет, но требуемая при этом форма концентрации отличается от концентрации в реальной дуэли. Так или иначе, ты можешь провести следующие два месяца, изучая нанизывание колец — или провести два месяца, учась оставаться живым перед лицом опытного врага и даже становиться для него угрозой. Выбор за тобой.

Беллам Ном вдруг улыбнулся, и Муриллио заметил, как он похож на сколько-там-юродного брата. — Все же я могу им заниматься в свободное время.

— Скажу тебе вот что. Ты нанизываешь кольца, учитель внезапно атакует, ты ухитряешься не упасть, открыв незащищенный бок, отражаешь два выпада, колешь меня или кого там в переднюю ногу, чтобы не дать подойти ближе и делаешь ответный выпад, сразу после этого отступив. Сделаешь так, и я отдам тебе вторую из моих лучших рапир.

— И долго мне готовиться?

— Сколько хочешь, Беллам.

— Дополнительное время с наставником, — послышался голос из тени колоннады, — тоже не бесплатное.

Муриллио повернулся, поклонился Стонни Менакис. — Хозяйка, мы только разговаривали.

— Ты давал советы, — оборвала его она, — и подначивал ученика. Первое квалифицируется как урок. Второе — как согласие на сверхурочные занятия в будущем.

Улыбка Беллама стала шире. — Уверяю вас, Госпожа, мой отец не замедлил оплатить дополнительный счет.

Женщина фыркнула, выходя из сумрака. — Любой?

— В разумных пределах — да.

Она выглядела ужасно. Она стала старой, утомленной, одежда истрепалась. Не знай ее Муриллио, он принял бы Стонни за пьяницу в периоде кратковременного протрезвления, за которым последует падение в гибельную бездну. Он понимал, что ее гнетет не алкоголь, а нечто гораздо более трагическое. Стыд и вина, презрение к себе, горе. Нежеланный сын похищен — вообразить, будто такое оставит ее равнодушной, означает вовсе не понимать людей.

Муриллио сказал Белламу: — Тебе лучше идти.

Учителя смотрели в спину уходящему. — Погляди, — пробормотала Стонни, когда Беллам достиг ворот. — Одни локти и колени.

— Это пройдет.

— Всего лишь этап?

— Да. — Он узнавал игру, способ говорить о Харлло, не называя его имени, не упоминая о жизни, которая его могла бы ожидать, об украденном будущем. Она занималась этим снова и снова, при любой оказии. Внешне невинные реплики — на деле самобичевание мазохистки. Для этого требуется кто-то вроде Муриллио, кто-то, готовый стоять и слушать и делать вид, что все в норме — не замечая метания, не замечая кровь души, оросившую землю под ее сапогами. Она поймала его в ловушку такой роли, пользуясь его влюбленностью, восхищением. Он уже не был уверен, что любовь сможет выдержать подобное злоупотребление.

Мир мал. И становится все меньше.

Он обошел все бедняцкие трущобы к югу от города, между большими дорогами. Он осмотрел десятки неопознанных трупов. Фактически это вошло в привычку; располагая лишь невнятным описанием Харлло, он старался сделать все, что мог. Никто, знавший ребенка, не смог ходить с ним. Ни Стонни, ни Мирла или Бедек. То и дело Муриллио приходилось спускаться в очередную яму и поближе рассматривать очередного мальчишку, вялое пыльное лицо, глаза, сомкнутые во сне или зажмуренные от боли; молчаливые недвижные лица уже преследуют его ночами, проходят парадом, траурной процессией столь горестной, что он просыпается со слезами на глазах.

Стонни он ничего не рассказывал. Не рассказывал о том, как совместные с Крюппом расспросы среди рыбаков и моряков не подтвердили версии о похищении пятилетнего мальчика. Каждый след приводил в пустоту, не давая даже намека или отдаленной возможности — лишь отдаленное сходство с еще одним ребенком, брошенным задолго до прихода смерти — «дважды мертвым», как выражаются стражники, ведущие записи о найденных телах.

— Я подумываю передать мою долю в школе, — сказала Стонни. — Тебе.

Он удивленно повернул голову: — Я не приму.

— Тогда будешь дураком. Хотя я так и знала. Ты подошел бы лучше. Был бы лучшим учителем. Я с трудом поддерживала в себе интерес с самого начала — все было только ради денег. Сейчас я вижу, что готова все бросить. Я не забочусь о школе и учениках, даже о самых способных вроде Нома. Честно говоря, мне ни до чего нет дела.

«Даже до тебя, Муриллио». Да, он расслышал невысказанные слова. Ну, похоже, она готова его прогнать. Как ни мил он ей в качестве партнера игры в самоистязание, для полного саморазрушения нужно одиночество. Изоляция — не просто защитный механизм: оно служит для подготовки к наказаниям более серьезным, а венцом их обычно является самоубийство. Со своей позиции она может видеть изгнание Муриллио как милость. Увы, это самая несносная форма жалости к себе.

Он отдал сердце не той женщине. «Расчет времени, Беллам Ном, это всё. В мечом в руке.

С любовью в руках.

Да ладно. Я понял это, орудуя рапирой».

— Не принимайте поспешных решений, — сказал он. — У меня осталось одно средство… «Не очень приятное, но тебе лучше не знать».

Стонни просто отвернулась. — Тогда до завтра.

Многие люди, пропитавшись за прожитые годы жесткой негибкостью, приобретают страх перед незнакомыми местами, хотя в то же время жаждут каких-то перемен в жизни, чего-то нового. «Новое» для них — мир фантастический, бесформенный, являющийся ответом на смутные мечты; для него характерно скорее отсутствие старого, нежели присутствие нового. Он — соединение эмоций и игр завистливого воображения, и точное местоположение тут не важно. Попасть в этот мир возможно лишь путем ломки обыденной ситуации, мучительных дерзаний — и как тут не родиться стражу?

А некоторые решают вообще ничего не менять. Некоторые отрицают даже самые разумные перемены.

В «К’рул-баре» бывший солдат малазанской империи Дымка стояла над бесчувственным телом любовницы; за ее спиной ходил взад и вперед Дергунчик, бормоча под нос самообвинения, перемежающиеся взрывами ругательств на полудюжине языков.

Дымка понимала, что же подвигло Хватку на роковой шаг. Но это нисколько не уменьшало ее ярости. Тот же целитель Высшего Денала, что пользовал ее, внимательно осмотрел Хватку, едва Дергунчик привез ее на телеге — и смог лишь подтвердить, что сделать ничего нельзя. Или Хватка очнется, или нет. Дух ее вырван из тела и ныне блуждает неведомо где.

Целитель ушел. Внизу, в главном заде Дюкер и Сциллара сидели в компании призраков. Посетителей почти не было. Дымка, хотя была еще слаба, принялась собирать оружие и доспехи. Дергунчик вышел вслед за ней в коридор. — Что ты задумала? — спросил он, дыша ей в спину.

— Сама не знаю, — бросила она, входя в свою комнатку и бросая кольчугу на кровать. Затем она стянула рубаху и принялась искать стеганое белье.

Глаза Дергунчика выпучились еще сильнее, когда он смог увидеть ее груди, небольшую выпуклость живота, сладкое…

— Ты мне поможешь застегнуться, — сказала она.

— Ух ты… Да. Ладно. А как насчет меня?

Она уделила ему мгновенный взгляд. — Ты решил помочь?

Он зарычал в ответ.

— Хорошо. Пойдем за арбалетами, захватим еще кучу болтов. Ты будешь меня прикрывать, пока это возможно. Выйдем порознь.

— Так точно, Дымка.

Она подняла кольчугу над головой, просунула руки в жесткие рукава.

Дергунчик открыл сундук, вытащив из-под кровати? и принялся ворошить содержимое, ища полосы черной ткани, которыми можно будет прочнее примотать кольчугу к телу Дымки. — Боги, женщина! Для чего тебе все эти тряпки?

— Для банкетов и званых вечеров, разумеется.

— Женщина, ты ни на одном за всю жизню не была.

— Вероятность существует всегда, Дергун. Да, вон те. Проверь, есть ли там крючки.

— Как ты хочешь найти гнездо?

— Просто, — ответила она. — Не знаю, почему мы сразу не подумали. Имя, что назвала Хватка, имя, которое слышал Джагут. — Она выбрала в качестве оружия пару длинных виканских ножей, надела ремень, опустив его пониже. Послала Дергунчику суровую улыбку. — Я собираюсь спросить Угря.

Глава 16

Нет, я не видел ничего прекраснейПослушай, птица в клетке говоритУстами отходящего; исчезнет он, а голосЖить будет, весточки передаватьОттуда, льстить или язвить, не разбираяСмогу ли вынести все это. И не знаюНе треснет ли доспех, когда клюв нелюдскойРаскроется приветом от покойника и головаСклонится, проводя наказы духаВообрази зев пустоты и безрассудство смыслаЗакрыта клетка саваном ночнымЧтоб заглушить слова апостолов незваныхБожков из протяженной бездны, неминучих тучМежду живым и мертвым, «здесь» и «навсегда»Путь по мосту от боли не избавитДа, я не знаю ничего прекраснейПослушай птицу — говорит и говоритИ говорит в ней тот, кто растворилсяОтец, ушедший, чтоб незримое узретьИ говорит, и говорит, и плачетГолосом отца.

Это вряд ли можно назвать дыханием. Скорее его разбудил запах смерти, сухой, всего лишь отзвук смрадного гниения, свойственного костяку зверя в высокой траве, высохшему, однако еще окруженному облаком удушливой вони. Открыв глаза, Каллор обнаружил, что смотрит на огромную гнилую голову дракона, что длинные клыки и сморщенные десны почти касаются его лица.