Дань псам - Стивен Эриксон

— Я хочу знать, — обрезал он, — когда придет время битвы — ты, Апсал’ара, встанешь на моей стороне?

Она смотрела на него. Мужчина, достаточно красивый даже под этой черной бородищей. Привыкшие выражать злобу глаза давно погасли, в них читалось странное ошеломление, нечто близкое к сожалению, нечто… мудрое. «О, мир меча воистину умеет усмирять». — Почему бы? — спросила она.

Тяжелые брови поднялись, словно вопрос удивил его. — На своем веку я повидал многих, — сказал он торопливо. — Очень многих. Одни внезапно появлялись, крича от ужаса, отчаяния и горя. Другие… были уже немыми, лишенными надежды. Столь многие поддались безумию, Апсал’ара…

Она оскалила зубы. Да, она их слышит. Голоса доносятся сверху в ее убежище. То и дело под нескончаемым дождем одна из цепей начинает смещаться в сторону, царапая остальные — значит, существо на ее конце бредет слепо и бездумно, чтобы вскоре пасть и не встать больше. Остальные переступают через неподвижную цепь, и она начинает влачиться сзади, прибавляя свой вес к весу повозки.

— Апсал’ара, ты прибыла, шипя как кошка. Но немного времени понадобилось, чтобы ты начала искать пути к бегству. И ты не останавливалась. — Он помолчал, вытер рукой лицо. — Здесь так мало тех, кем я готов… восхищаться. — Улыбка Драконуса была неотразимой, потрясающей. — Если нам суждено пасть, я хочу выбрать, с кем быть в последний миг. Да, такой я самолюбивый. Прости, что так бесцеремонно тебя вытащил.

Она молча шла рядом. Думала. Наконец она вздохнула: — Говорят, что с хаосом способна бороться лишь воля. Что иного оружия нет.

— Так говорят.

Она глянула на него искоса. — Ты меня знаешь, Драконус. Знаешь, что у меня сильная воля.

— Да, ты сражалась долго, — кивнул он. — Очень долго.

— Хаос захочет мою душу. Захочет порвать ее, уничтожить разум. Он станет яриться вокруг меня.

— Да.

— Некоторые из нас сильнее прочих.

— Да, Апсал’ара. Некоторые из нас сильнее прочих.

— И ты задумал собрать их вокруг себя, сформировав ядро. Ядро сопротивления, упорной воли.

— Именно это я и задумал.

— Чтобы выйти на другой стороне? Есть ли другая сторона, Драконус?

— Не знаю.

— Не знаешь, — повторила она… или, скорее, прорычала. — Всю свою жизнь, — сказала она, — я выбирала одиночество. В борьбе, в победах и поражениях. Драконус, я встречу забвение так же. Должна… мы все должны. Объединение бессмысленно, ведь умирает каждый в одиночку.

— Понимаю. Тогда прости меня, Апсал’ара, за все это.

— Другой стороны нет, Драконус.

— Да, вероятно.

Она еще раз подтянула цепи, взвалила их тяжесть на плечо и побрела прочь от него, назад, к фургону. Нет, она ничего ему не отдаст, ведь даже надежда невозможна. Он зря ей восхищался. Борьба — безумие. Зачем сопротивляться неодолимому, сражаться с непобедимым…

Враг захватит ее разум, ее личность, разорвет ее на кусочки — и она сможет ощущать потери, по крайней мере вначале — пустоты в памяти, или россыпь простых вопросов, на которые уже не найти ответов. Но вскоре понимание исчезнет, оставшиеся куски будут кружиться разрозненно, одиноко, не ведая, что были частями чего-то целого, чего-то большего. Ее жизнь, ее сознание станет кучкой сирот, скулящих от каждого резкого звука, каждого незримого толчка окружающей тьмы. От женщины к ребенку, беспомощному младенцу.

Она знала, что так будет. Она знала также, что в конце придет милость тупого непонимания, невинности неодушевленных вещей. Сироты растворятся, не помня себя, и не останется ничего.

Чей рассудок не устрашился бы такой участи?

— Драконус, — шепнула она, хотя была уже далеко, снова под днищем повозки. — У хаоса нет другой стороны. Смотри на нас. Каждый скован. Вместе, но в одиночестве. Смотри, как мы бредем по времени к своему концу. Ты сделал меч, но меч — лишь форма, приданная чему-то превыше тебя, превыше любого отдельного существа, любого отдельного разума. Ты лишь сделал это управляемым.

Она скользнула в тень за передним колесом. В густой, липкий дождь.

— Аномандер Рейк понимает, — прошипела она. — Он понимает, Драконус. Больше, чем смог ты. Больше, чем когда-либо сможешь. Мир внутри Драгнирпура должен умереть. Вот величайшая из мыслимых милостей. Величайшая из жертв. Скажи, Драконус, ты согласен отпустить силу? Ты готов подавить самолюбие, избрав это… это оскопление? Меч, твоя холодная, железная улыбка мести — ты готов увидеть его бесполезной вещью в руках? Мертвым, как любой другой кусок кованого железа?

Поднырнув под ось, она положила цепь на деревянную балку. Вскарабкалась следом. — Нет, Драконус, ты бы так не смог. Не правда ли?

В глазах Рейка, когда он убивал ее, была жалость. Было горе. Но она даже в тот последний миг разглядела, что страсти эти обузданы.

Близким будущим. Только здесь и сейчас она поняла.

«Ты даруешь нам хаос. Ты даруешь нам избавление».

И она поняла, что окажись на месте Аномандера, завладей Драгнипуром — не смогла бы принести такой жертвы. Сила оружия соблазнила бы ее — медленно, неодолимо.

Никто иной. Никто иной, как Аномандер Рейк.

Слава богам.

Он очнулся от укола в уголок глаза. Отпрянул, задыхаясь, цепляясь руками за теплые тела. Сзади лежал слепой художник Кедаспела, лицо его исказилось от ярости. Стило отдернулось.

— Стой! Вернись! Вернись и вернись, стой и стой, я почти закончил! Я почти закончил и я должен закончить пока не станет поздно, станет поздно!

Дич увидел, что половину изувеченного тела покрыли татуировки, всю кожу, оставшуюся открытой, когда он лежал без сознания на груде падших. Долго ли он лежал без чувств, пока безумная тварь прокалывала дырочки? — Я же сказал! Не меня! Не меня!

— Нужда. Вершина и крест и точка опоры и сердце. Он выбрал тебя. Я выбрал тебя! Нужда! Или мы все потеряны, мы все потеряны, все потеряны. Вернись. Где же ты где ты и где ты? Ложись как раньше, рукой вверх, подставь запястье — и край глаза…

— Я сказал, нет! Подойди еще раз, Кедаспела, и я выдавлю из тебя жизнь. Клянусь! Я размозжу твою шею. Или пальцы переломаю, каждый клятый палец!

Лежавший на животе Кедаспела отдернул руки, спрятал под грудью. В глазницах сверкнуло негодование, хотя они и были пусты. — Ты не должен этого делать, не должен этого. Я почти закончил с тобой. Видел, что твой разум улетучился, оставив мне плоть — все, что нужно, все, что было нужно и еще нужно, неужели не понимаешь?

Дич отполз еще дальше, далеко от хватки Тисте Анди. Перевернулся и спрятался между двух туш демонов (оба мерзко заерзали под его тяжестью). — Не подползай ближе, — прошипел он.

— Я должен тебя убедить. Я позвал Драконуса. Позвал его. Будут опасности, они всегда приходят с Драконусом. Но я позвал его, позвал его.

Дич осторожно опустился на спину. Он знал, что всему приходит конец. Всякий раз, когда его разум будет слабеть, стремясь к забвению, безумный художник сможет подползти и продолжить работу. «Ну и что? Почему я так беспокоюсь? Тело все равно уже разрушено. Если Кедаспеле угодно… нет, это все, что осталось!»

— Сколь многие были рады, — бормотал Тисте Анди, — понять, что стали чем-то большим, чем были прежде. Это вопрос жертвенности, и я знаю о ней все, что можно знать, да, знаю все, что можно знать. И, — добавил он, почти неслышно, — есть еще многое, еще многое. Спасение…

— Ты же не серьезно.

— Не совсем ложь, да, не совсем ложь, друг мой. Не совсем ложь. А истина, ну, истина никогда так не верна, как ты думал, а если верна, то не надолго, не надолго, не надолго.

Дич смотрел в гнилое небо, на вспышки серебра в том, что казалось клубами серых туч. Все вокруг казалось неизбежным; что-то всегда нависало на самом краю зрения. Ум его охватило странное чувство: как будто вот-вот сообщат ужасную новость о том, что он поражен неподдающейся целителям болезнью. Он понимает, что ужас неизбежен, но подробности неизвестны и все, что можно сделать — ждать. Жить на бесконечной грани ожидания ужасной, бесчеловечной вести.

Если у сущего так много граней, почему преобладают горе и боль? Почему эти мрачные силы гораздо могущественнее радости, любви и простого сочувствия? И, если смириться с этим, можно ли найти во всей вселенной приемлемый выход? Мы поднимаем щит, чтобы ободрить окружающих, но душа корчится за щитом, она вовсе не готова стоять перед катастрофой — в особенности личной катастрофой.

Он вдруг бешено возненавидел суету жизни.

Кедаспела то подползал ближе, то соскальзывал, теряя полученное неимоверными усилиями преимущество; его попытки быть скрытным казались жалкими, почти комическими. «Кровь и чернила, чернила и кровь, Кедаспела? Физическое и духовное выказывают истины друг друга.

Я сверну тебе шею, клянусь».

Он уловил движение, услышал тихие стоны; и тут же некто склонился над ним. Дич открыл глаза. — Да, — усмехнулся он, — тебя призвали.