Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

идущие буквы: «Место женщины – в Учредительном собрании!»; «Без участия женщин избирательное право – не всеобщее!» Он снисходительно усмехнулся – ах, это опять амазонки бушуют! – и собрался миновать место недоразумения, потому что единственное, что его коробило в революции, – это большое количество шляпок, которым, по его мнению, безопасней было бы лежать дома в картонках. «Избирательное право женщинам, конечно, можно дать, – помнится, степенно рассуждал, откладывая газету, его отец. – Только вот что они с ним будут делать?» А маме и в голову не приходило спорить с мужем – она только улыбалась, тихонько набрасывала ему на плечи мохнатый плэд и пододвигала на столе чашку с морковным чаем… Мама истово жила только семьей, в последнее время испытавшей столько уму не постижимых потрясений, и считала право голоса вожделенным только для одурманенных агитаторами телеграфисток и гувернанток, и сама бы никогда не пошла ни на какие сомнительные «выборы».

Савва уже почти миновал этот смешной курятник, целя на золотую иглу в конце перспективы, как вдруг высокий страстный голос, донесшийся из недр «амазонского» митинга, прошил его душу, как пулеметной очередью: «Свободе ль трепетать измены? / Дракону злому время пасть. / Растают брызги мутной пены, / И только правде будет власть!»[29] – и вот он уже невежливо работал локтями, пробираясь к ступенькам под башней, откуда доносился узнанный не памятью, а сердцем девичий голосок. Давно забытый, как он думал и надеялся. Но, как в один миг оказалось, – главный и единственно желанный…

На ступеньках стояла, звонко выкрикивая строки стихов, невысокая и очень худенькая девушка лет двадцати двух в черном плюшевом пальтишке и милой маленькой шляпке с откинутой с округлого глазастого лица вуалеткой. Из-под шляпки задорно выбивались смешные стриженые кудряшки темно-рыжего цвета, каким всегда рисуют шкурку оленей в детских книжках, – только белых пятнышек не хватало. Большие, широко расставленные темные глаза с таким крупным райком, что едва оставалось место для узких полосочек белка́, вдохновенно смотрели поверх голов – и видели, наверно, не обшарпанные дома и уродливые транспаранты, а без труда проникали сквозь тусклое стекло времени в сияющее завтра человечества… «Олененок…» – прошептал Савва, безотчетно расплываясь в дурацкой улыбке, но сразу же вспомнил, как обижалась девушка на это славное прозвище, немедленно начиная грозить, что «сейчас встанет, уйдет и больше никогда не будет с ним разговаривать», и, перекрывая все заезженные рифмы и общий писклявый шум, издаваемый несколькими сотнями возбужденных дам, над пернатыми шляпами загремел, наконец, зычный мужской голос – едва узнанный своим удивленным обладателем:

– Оля!!! Оленька Бартенева!!!

Девушка запнулась на полуслове, ошеломленно возвращаясь из ослепительного грядущего на заплеванный тротуар революционного Невского – и лицо ее просияло еще до того, как глаза прозрели…

* * *

Они познакомились невероятно давно – целых девять лет тому назад! – тринадцатилетними подростками, чьи родители владели соседними бедненькими имениями в Лужском уезде. Собственно, у обеих семей от имений остались только обветшалые, кое-как удерживаемые от разрушения господские дома, что позволяло хотя бы не тратиться на летние дачи для детей, по одной малолюдной деревеньке, да какие-то елово-березовые перелески… Спокойная, небогатая на утопленников речка, одна на всех помещиков округи, неторопливо и важно несла свои коричневатые воды под линялым небом Петербургской губернии и даже имела на своем пути одну заброшенную мельницу, где, как рассказывали крестьяне, когда-то повесилась доведенная зверем-мужем до отчаянья мельничиха – и, само собой, там же и осталась на века в качестве грустного, а в полнолуния так и вовсе завывающего от тоски привидения.

Тем летом он, как обычно, искал приключений вместе с закадычным другом, своим ровесником Климом – сыном маминой горничной, вдо́вой солдатки Глафиры. В те годы в семьях мелкопоместных дворян и просто интеллигенции принято было поощрять межклассовую детскую дружбу – все напропалую цитировали Некрасова и стремились быть ближе к народу. Что касается Клима, то ему когда-то разрешили присутствовать на летних уроках Саввы и его сестры Кати, которых местный старый учитель усердно готовил частным образом – мальчика к гимназии, девочку – к институту. Думали – ну, может, хотя бы читать-писать научится, а паренек вдруг выказал такую удивительную толковость и бойкость, что старик то и дело ставил его в пример егозливым господским детям. Саввин отец, инженер Путиловского завода, придерживался умеренно передовых взглядов – ну, во всяком случае, гуманистических. Лично убедившись в несомненной башковитости босоногого мальчишки с крутым лбом и пытливым взглядом, он решил дать ему толчок для дальнейшего «выхода в люди» и определил за свой счет в реальное училище номер два, что располагалось в красивом здании на 8-й Роте, по соседству с их просторной городской квартирой на 6-й близ Измайловского проспекта. Сына он отдал в десятую гимназию на 1-й, находившейся буквально в двух шагах, – и вполне закономерным для ребят стало круглогодичное тесное общение.

Приятелям и в голову не приходило мериться положением родителей, и тот факт, что Савва жил в отдельной удобной комнате на «чистой» половине, а Клим делил с матерью одну из двух темных комнат для прислуги с окнами во двор как раз над уличным клозетом, ничуть не мешал им обоим в восемь часов морозного утра дробно сыпаться с ранцами на спине по парадной лестнице – реалисту в ладной черной шинели, а гимназисту – в похожей на солдатскую серой. При этом второй еще и завидовал первому, что у того пуговицы «золотые», а не серебряные, и вообще «похоже на как у морского офицера, только без кортика». На время занятий они разбегались в разные стороны, а после – неизменно сходились по дороге домой, покупали изумительные сайки с изюмом, иногда деля одну на двоих и никогда не считаясь, кто кого угощал, а уроки, в первых классах часто одни и те же, учили у Саввы в комнате под новомодной узорчато-стеклянной лампой…

Летом в деревне Клим был и вовсе незаменимым товарищем: ловкий, быстрый умом и во всем основательный, он умел и наладить крепкое удилище, и надежно просмолить ветхую брошенную кем-то лодку, и силки на бурого зайца поставить, и развести по всем правилам костер… Он ненавязчиво учил несмышленого барчука запекать в золе картофель и свежего налима или язя, обмазанного глиной, и целого русака однажды грамотно выпотрошил и зажарил на вертеле – так что, убегая из дома на рассвете, когда еще приходилось продираться сквозь туман на росистых лужайках, и, возвращаясь иногда при полной луне, друзья были всегда сыты, веселы и довольны друг другом.

Отроки без оглядки предавались многоразличным авантюрам – раз от разу отчаянней и