Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

Все трое встрепенулись и огляделись: негустая летняя темнота давно схлынула, словно была унесена рекой, верхушки деревьев четко обозначились на фоне жемчужного неба, на котором быстро, на глазах, проступали, ярчая, краски…

– Позвольте, а что ж ваше привидение? – изумленно спросила вдруг Оля.

Мальчишки замерли, потрясенные: они пришли сюда, чтобы услышать стоны несчастной мельничихи и увидеть ее неутешную тень – и забыли про нее! Просто взяли и забыли, потому что нашлись дела поважнее…

– Мы можем завтра опять прийти… – робко предложила Оля. – Оно ведь никуда не денется…

– Не получится, – помотал головой Клим. – Оно только в полнолуние приходит. Еще месяц ждать. Но мы уже в город вернемся – в августе занятия начинаются…

– Ну, за это время мы много чего сделаем! Клим, давай завтра опять за налимами? И запечем в глине, как тогда… Оля, ты с нами?! – Савву немножко даже испугала надежда, прозвучавшая в собственном голосе.

Но девочка энергично кивнула.

И с тех пор целый месяц, а потом еще четыре благословенных лета они были неразлучны – никто из их родителей этого особенно не одобрял, – но хорошо, хоть не запретили вовсе, и не пришлось переходить на «нелегальное положение»…

Существует особый, уникальный тип друзей – дачный. Это когда летом на вакациях дружишь с кем-то взахлеб, не разлучаясь ни на день, в августе с горечью прощаешься до будущего года, а, приехав в город и вернувшись в гимназию к товарищам по ежедневной учебной и дисциплинарной пытке, забываешь человека быстро и намертво. И то сказать: он ни с чем из «зимней» твоей жизни не ассоциируется: с ним связан только запах воли и трав, память о млечных закатах и ледяных купаньях на заре, спелой малине в чужом заброшенном саду – и, когда вдруг происходит неожиданная встреча на детском рождественском празднике в Благородном собрании, испытываешь острую неловкость и смущение, даже некоторую обманутость; разговор не клеится, оба вы тупо глядите себе под ноги и бормочете вежливые плоскости… Зато, когда вырываешься на вожделенную летнюю свободу и замечаешь на рябой от солнца и дрожащих теней дорожке знакомый силуэт, радостно летишь навстречу – и вот вы уже идете под руку, никого не замечая вокруг, и у вас тысячи новостей и тем на языке, и не иссякает дружеская беседа…

Таким летним другом стала для Саввы и Клима Оля Бартенева (тем более что зимой встретить ее, весь год запертую в Елизаветинском институте, было маловероятно), и оба они, пожалуй, и сами не знали, почему так случилось. Были они тайно влюблены? Честно пытаясь спустя годы разложить воспоминания по полочкам и задавая себе этот вопрос, Савва всегда однозначно отвечал «нет» – по крайней мере про себя самого. Просто с ней было по-настоящему хорошо и просто. У Оли оказался замечательный легкий и твердый характер: она не капризничала, не задавалась, не ныла, не придиралась по мелочам, неприятности не переживала подолгу, не требовала себе по праву «барышни» какой-то особой заботы или внимания – и ни одной слезинки ее, такой, казалось бы, естественной у домашней девочки, за все время дружбы они не видали ни по какому поводу. Оля старалась делать все споро и со всеми наравне – но инстинктивно отступала, когда дело было исключительно мужским – например, требовалось поднять что-то тяжелое или стать первопроходцем на смутно опасном пути – скажем, забраться в соседский сад, где соблазнительно лиловели первые, словно тальком присыпанные, сливы. Впрочем, дерзостно шалила она не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем мальчишки, – возможно, именно из-за того, что была все-таки рождена женщиной и знала наверняка, что мужчины примут дочь Евы в свое общество почти – всегда только почти! – на равных, только если она намного и далеко превзойдет их. «Мне простительно: я – мовешка[35]!» – гордо провозглашала она и в охотку одну за другой поедала те самые краденые сливы из подола, сидя верхом на чужом заборе, так что видны были позеленевшие от травы панталоны над исцарапанными лодыжками в сандалиях и без чулок. Однажды произошла тошнотворная, надолго запечатлевшаяся в ранимом сердце Саввы неприятность: пробираясь в лесу по черничным кочкам, они сшибли и раздавили укромное птичье гнездо с крошечными зеленоватыми в крапинку яйцами – и те треснули, явив ошарашенным взглядам детей недоразвитых голых птенцов неизвестной птицы. «Надо добить, Клим, – спокойно сказала Оля. – Спасти их теперь нельзя, только зря будут мучиться». Остолбеневший Савва умом мгновенно понял, что это единственный, пусть и жестокий, выход из положения, – но точно знал, что сам никогда и ни за что не озвучил бы его… «Ладно, – Клим поймал блуждающий взгляд Саввы и добавил: – Ты уж лучше не смотри». Оле он, однако, отвернуться не предложил – но та просто пожала плечами и пошла дальше, зорко выглядывая тропинку и ни словом не упомянув об оставшемся позади ужасе, а с Климом, когда тот хмуро догнал их, сразу заговорила о другом… «Вот барышня она после такого – или не барышня?» – мучительно рассуждал Савва до самого вечера, но так и не склонился к определенному выводу…

Года через два они, конечно, несколько остепенились, неизбежно взрослея, и уже не носились очертя голову по оврагам и буеракам, не купались, сбросив с себя почти все, не лазили по деревьям, не воровали ягод. Зато нанимали у крестьян за гривенник деревенских неприхотливых кобыл и часами скакали по всей округе, прекрасно обходясь без седла, – Оля, разумеется, ездила по-мужски, неуклюже работая коленями и пятками. Когда им всем исполнилось по пятнадцать, Савва стал вдруг замечать ее нежный золотой пух там, где у юношей вьются первые бакенбарды, оленью голенастость резвых тонких ног… Как-то раз он наивно назвал ее олененком, вспомнив одного, совсем маленького, недавно улепетнувшего с края опушки, – но Оля неожиданно обиделась, уверяя, что терпеть не может травоядных, потому что они обречены рано или поздно стать жертвой. «Первый же волк сожрет этого дурака-олененка! – сказала она. – Не смей больше так меня называть, иначе я уйду и больше никогда не приду!» Савва, конечно, впредь не смел поминать оленей вслух, но мысленно не мог перестать сравнивать ее с этим стремительным золотисто-коричневым, абсолютно беззащитным животным – потому что сходство бросалось в глаза… Но Оленька мнила себя очень взрослой, серьезно говорила с Климом о возможной «социальной революции» – и Савва подметил одну непонятную особенность: когда приятель отвечал, что «все будут равны, и всякий в своем праве», то нехорошо зыркал в ее сторону