Президент планеты - ЧБУ

– Мне всё равно, – повторил Дарвин.

– Будешь есть рядом с тем, кого не знаешь? – спросил Серджио. – Я могу оказаться маньяком, а ты даже не поймёшь этого.

– А ты маньяк?

– Может быть, а может, и нет. Представься, и я расскажу о себе.

– Мне плевать, кто ты, – сказал Дарвин. – Я не бродяга, и мне нечего делать среди вас. И говорить с вами я не хочу.

– По тебе это видно, – ответил Серджио. – Ты буканейве – это такой цветок, который появляется ранней весной и быстро исчезает. Не знаю, как он переводится на английский. Белый такой. Так у нас называли бездомных, которых занесло ветром на несколько дней, а потом так же унесло. Сколько ты уже живёшь на улице? Три дня? Неделю?

– Два, – ответил Дарвин. – Два худших дня в моей жизни.

– Скоро тебя унесёт ветром, и ты будешь вспоминать о нас без отвращения, которое сейчас отражается на твоём лице. Поверь мне, я успел пожить во многих городах, встречал разных бездомных, по тем или иным причинам пришедших в наши маленькие общины. Позже мы виделись в других местах, и все были рады встрече. Можешь воспринимать это место как школьный лагерь, куда тебя отправили родители на отдых. Только здесь одни взрослые и пьют многовато. Здесь ты можешь чувствовать себя свободно и безопасно. Никто на тебя давить не будет.

Становилось прохладно, и Дарвин, сидевший в одной лёгкой футболке, начал замерзать. Его тело против воли начало дрожать, чтобы сохранить тепло. Серджио это заметил.

– Идём к костру, – предложил он. – Спросим у кого-нибудь одеяло или даже спальный мешок. Здесь любят помогать.

– Я не один из вас, – ответил Дарвин. – Я не бездомный, и мне не нравятся все, кто живёт на улице. И ты мне тоже не нравишься.

– Никто здесь не будет пытаться изменить твоё мнение. Идём.

Лагерь бездомных располагался у западной части Гибралтара, почти у самой окраины города, и сюда, под мост, бродяги натаскали разного хлама со свалки: старых кроватей, одеял, лежанок, неподалёку даже висел гамак. Вокруг костра стояли три мягких кресла, в которых, как короли, восседали потрёпанного вида мужчины и старая женщина, с улыбкой, в которой не хватало половины зубов.

«В таком кресле должно быть тепло, – подумал Дарвин. – С одной стороны огонь, с другой – толстая спинка».

Чем ближе они подходили, тем больше чувствовался аромат – на костре что-то жарили. Это были куски мяса, колбаски, старый фарш. У всего давно вышел срок годности, и на половине жарящейся еды была плесень, которую, видно, пытались снять, но до конца так и не смогли. Такую еду жарили долго, до состояния головешек, чтобы все поганые грибки и микробы сгинули в высокой температуре.

При их приближении несколько человек оглянулись посмотреть на него, но внимание быстро исчезло. Никому здесь Дарвин не был интересен, так же как они не были интересны ему. Поток людей в этом лагере был большим, и новички не вызывали ни удивления, ни любопытства.

– Потеснитесь, парню нужно место у костра, – сказал Серджио, и несколько человек на лавочке сели ближе друг к другу, освободив край для Дарвина.

У огня было тепло, он согревал лицо и ладони. Слева от него сидел старый вонючий испанец с густой бородой, в которой запутались кусочки еды и засохшей горчицы. В руках он держал кружку с чаем. Справа на кресле расположился не менее вонючий, голый по пояс дед в панамке, на штанах которого, в районе промежности, была огромная дыра, начинающаяся на одном колене и заканчивающаяся на другом.

«Зато какая вентиляция!» – подумал Дарвин.

– Встретил я как-то одного потерянного бедолагу, – рассказывал молодой и крепкий парень, он был пьян, на его лице играли всполохи костра, а глаза бегали по сторонам. Иногда он смеялся, и его история на секунду прерывалась. – Ковырялся в мусорном ведре у входа в Молл на авеню де ла Гароннетте, это ещё в Тулузе было. Маленький, скрюченный, лет пятьдесят. Я захотел ему помочь, но он, видимо, был очень стеснительный, поэтому я чуть ли не силой отвёл его в лагерь на Квай де Тунис. Дали мы ему самых свежих консервов, пива, хлеба, таблеток разных, он и ушёл. Не остался на ночь. А утром я иду мимо того же Молла, смотрю, а он в той же мусорке ковыряется. Но самое удивительное, он достаёт оттуда ключи от автомобиля, вчера уронил, видимо, стряхивает с них грязь, а потом садится в свой «Порше Бокстер Кью» и уезжает. А одет он знаете как был? Чёрные джинсовые штаны и коричневый свитер без каких-либо излишеств.

– Почему он не сказал, что богат? – спросила женщина с весёлым, но опухшим лицом.

– Я об этом долго думал и решил, что в тот момент я выглядел слишком страшно, возможно, даже безумно. Как крокодил под стероидами и ЛСД. Вот он и испугался.

– Это ещё ничего, – ответил мужчина в бордовом пиджаке на голое тело, голос у него был хриплый и пропитой. – Я однажды встретил в парке человечка, это был конец Дня независимости, и там оставались разные вещички, брошенные людьми. Вместо того чтобы собирать бутылки или искать что-нибудь ценное, он надувал детские шарики с помощью баллона с гелием, привязывал к каждому из них пельмень на нитке и отправлял в небо. Он был так сильно накурен, что смеялся не переставая, прямо умирал со смеху. Как он мне объяснил, он отправлял пельмени в космос, чтобы космонавты не голодали.

– У кого-нибудь есть лишнее одеяло? – спросил Серджио.

– Грязное подойдёт? – спросил мелкий индеец, выглядящий так, словно только что спустился с американских гор. –   Я откопал его в куче песка, и с него всё равно сыплется, сколько ни вытряхивай.

– Одеяло в песке подойдёт? – спросил Серджио Дарвина, наклонившись к самой его голове. – Если не подойдёт, то мы отберём что-нибудь почище.

– Подойдёт, – ответил Дарвин очень тихо.

Через несколько минут индеец принёс старое, порванное в нескольких местах одеяло, из которого вместе с песком вылезала пуховая начинка. Узор, вышитый на его поверхности, давно стёрся, впитал грязь и перестал быть различимым.

– Клопов там не должно быть, – сказал индеец. – По крайней мере, меня не кусали.

Индеец протянул одеяло, но Дарвин не спешил его брать – ему не хотелось прикасаться к чему-то настолько грязному. Его учитель географии был мизофобом, боялся испачкаться больше всего на свете. Он всегда надевал бахилы, когда приходил к ним в дом. Он никогда не трогал никакие предметы, кроме своих собственных, а когда приходилось открывать