Анна среди индейцев - Пегги Херринг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нельзя зачерпнуть воду в корзину, — говорю я. Скептически смеюсь. — Что ты делаешь?
Отвечает мне не Инесса, а сама корзина. Вода стекает по стенкам, потом перестает. По походке Инессы я вижу, что корзина полна. Когда она проходит мимо меня, я заглядываю внутрь. Так и есть.
Я провожу кончиками пальцев по поверхности своей плотно сплетенной корзины. Это кажется иррациональным, но я вспоминаю плетеные миски в деревне царя. Они тоже не пропускали воду. Я просто не представляла, что можно сделать такую большую корзину, которая не будет протекать. Я захожу в холодный пруд, совсем как Инесса, отчего моя юбка промокает до колен. Наполняю корзину, закидываю ее на спину и натягиваю на лоб ремешок, стараясь подражать движениям колюжки.
Полная корзина оттягивает мне шею и, кажется, становится все тяжелее по мере того, как мы приближаемся к дому. Мокрая юбка путается в ногах, и мне приходится идти очень медленно, крошечными шажками. В доме мы переливаем воду в квадратные деревянные ведра такого же размера и формы, как короба для готовки. Похоже, в них хранится вся пресная вода. Потом мы возвращаемся к пруду еще раз, затем еще, и так много раз, покуда я не сбиваюсь со счета.
Глава пятая
Мои дни наполнены водой и хворостом, хворостом и водой. Хлещет ли дождь, погружены ли деревья в туман, пляшут ли солнечные лучики на подушках мха, разбросанных по земле в лесу, Инесса выводит меня из дома, и мы возвращаемся с хворостом и водой, водой и хворостом.
Нам все время нужен хворост. Огонь в очаге здесь не ревет, как в печах и каминах Петербурга, но все равно нужно много топлива, чтобы поддерживать жар, согревающий камни для готовки и слегка поднимающий температуру в доме. Женщины используют воду корзина за корзиной, чтобы кормить и обстирывать столько людей. Почти пустое ведро — удручающий знак, что нам с Инессой нужно снова отправляться к пруду.
За всю свою жизнь я еще никогда не занималась таким тяжелым физическим трудом. В конце каждого дня я чувствую совершенно непривычную усталость. Наличие обязанностей мне не в новинку. У меня есть обязанности по отношению к мужу, как и у него ко мне, а также к команде, компании. Даже в детстве в Петербурге родители никогда не позволяли мне бездельничать, если сами были чем-то заняты. Но у меня нет природной склонности к физическому труду. Разум во мне всегда был сильнее тела. Возможно, Маки мог бы дать мне более подходящие обязанности. «Что, например?» — спросил тогда он. Я все еще не могу придумать ответ.
Я пленница, была ею с самой битвы на реке с людьми царя чалатов. Я не могу ходить, куда пожелаю. Меня обменяли на еду. И теперь я принуждена работать. Трудиться в поте лица.
Это рабство или в лучшем случае колюжская аналогия крепостничества.
Но затем я возражаю сама себе, как друзья отца во время спора. Я пленница — но не заперта в темнице. Я не могу ходить, куда пожелаю, — но куда мне идти? Мне хочется лишь отправиться домой, и Маки обещал, что устроит это. Никто не обижает меня, не истязает, не морит голодом. Приходится трудиться — но кто здесь не трудится? Я еще не видела ни одного праздного мужчину или женщину, даже ребенка.
Мне кажется, что кем бы я здесь ни была — рабыней, крепостной или работающей гостьей, как девушка нанятая в компаньонки к старухе, — в русском языке нет для этого подходящего слова.
Все свои дни я провожу с Инессой, однако совсем мало знаю о ней, мне неизвестно даже ее настоящее имя. По вечерам после работы она ест в углу вместе с другими девушками и детьми. Они болтают и смеются — кто из них ее подруги? Что их забавляет? Замужем ли она? Мне кажется, что нет, но наверняка она расположена к кому-то. Я наблюдаю за ней, пытаясь увидеть, не посматривает ли она на какого-нибудь юношу, не бросает ли кто на нее взглядов, полных влечения.
Где мой муж? Вернул ли он свою шинель? Скучает ли по мне, ищет ли меня? Я скрашиваю однообразные походы в лес воспоминаниями о том, как видела его в последний раз, с заросшей бородой, без шинели, в тонкой рубашке, нисколько не защищающей от холода, — вспоминаю, как он повесил голову, бессильный перед людьми, которые лишь несколько недель назад подчинялись каждому его приказу. Я так огорчена за него и, по правде сказать, огорчена из-за него. Но я знаю, что он не трус — в целом. Должно быть, с командой приключилось что-то, что на него повлияло, но как бы я ни старалась, не могу предположить, что это могло быть.
Я представляю, каким будет его лицо, когда мы снова встретимся. Как он удивится, если в следующий раз увидит меня, когда я буду звать его с корабля, который придет нас спасти. Как крепко мы обнимемся, как сладостны будут наши поцелуи, когда мы наконец останемся наедине.
Одним серым утром, прежде чем мы с Инессой снова уходим в лес, Маки зовет меня.
— Сегодня я покажу вам огород, — говорит он. — Идемте.
Мы идем по тропе, уводящей от моря. Нас сопровождают двое: один с копьем, второй с луком и стрелами. Тропа узкая и размытая, поэтому мы идем гуськом. Через какое-то время шум прибоя заглушают чириканье птиц и мягкое дыхание ветра в ветвях.
Приятно находиться в лесу с иной целью, нежели поиски хвороста. Я почти могу представить здесь своих родителей: отец бы пошел бродить в зарослях, а мать завела бы какую-нибудь предостерегающую повесть о лешем. Этот лес так непохож на те, что растут на холмах вокруг Петербурга. Интересно, почувствовала бы она и здесь присутствие лешего?
Две крошечные пичужки на повороте тропы, завидев нас, улетают. От неожиданности колюж поднимает копье, потом опускает, когда видит, что опасности нет. За углом, у самой тропы, растет странное дерево с коротким стволом, расщепляющимся на множество ветвей, которые поднимаются прямо в небо, отчего дерево похоже на кубок.
— Как долго испанцы здесь жили? — спрашиваю я.
Маки пожимает плечами.
— Недолго. Но намеревались остаться гораздо дольше. Построили дома, хлевы для скота, кузницу — настоящую деревню.
