Анна среди индейцев - Пегги Херринг

Море поднимает и швыряет нас, ветер свистит и хлещет по бортам. Гребцы с трудом поддерживают ритм. Колюжи в каждой лодке протягивают сквозь зазубрину на носу, похожую на впадину между собачьими ушами, длинные гладкие шесты. Эти шесты затем закрепляются в середине лодок, и к ним присоединяются паруса — вот еще одно применение коврикам из кедровой коры — с помощью снастей из кедровой веревки. Паруса надуваются ветром точно так же, как обычные, из парусины, и мы летим по волнам.

С одной стороны от нас океан уходит в бесконечность. С другой — из тумана проступают смутные очертания земли: изогнутые берега со скалистыми мысами и бархатная каемка леса, черная, как сурьма на веках танцовщицы. Мы направляемся на север.

Мы все дальше уплываем от Марии, Якова и Котельникова. От Николая Исааковича и прочих членов команды. От «Кадьяка». Нас разделили, как меру зерна или бочонок яблок.

Мы плывем в обратную сторону вдоль берега, который проплывали давным-давно на борту «Святого Николая». Мы проходили тогда мимо этого мыса и того белого песчаного отрезка берега. Видели это крошечное скопление столбчатых утесов с чахлой растительностью на макушке, о которые сейчас неистово разбиваются волны.

Впереди лежит пенистый океан. Если челнок перевернется, мы утонем. Мы взлетаем на волну в несколько раз выше нашей лодки, потом с шумом опускаемся на другой стороне. Вода заливает нас. Я без накидки — оставила ее на берегу. Но переживать из-за мокрой одежды некогда. Впереди надвигается еще одна огромная волна.

Мы поднимаемся на ее гребень и падаем с глухим стуком. Меня снова обдает брызгами. Вода такая холодная, что обжигает.

На дне лодки уже собираются лужи. По всей ее длине туда-сюда бегут ручейки, когда мы поднимаемся на исполинских волнах и снова опускаемся. Я слышу, как позади с ритмичным скрежетом вычерпывают воду.

Затем один гребец заводит песню.

— Вала хиииии![32] — поет он.

Другие без колебания подхватывают.

— Вала хииии! Тик отслали.

Мелодия заполняет наше суденышко, поднимается над ним, на мгновение там зависает, а потом ее уносит ветер. Но вала хи заполняет лодку снова и снова, пока не начинает казаться, что та и сама поет. Колюжи из другого челнока присоединяются, их далекие голоса пробивается сквозь шум бури. Гребцы подстраивают свои движения под ритм песни.

Внезапно лодки поворачивают в открытое море. Нос нашей направлен прямо на волны и разрезает их, прокладывая нам дорогу. Колюжи по-прежнему поют и глубоко загребают веслами, все дальше уводя нас от земли. Когда мы оказываемся прямо напротив далекого мыса, похожего на крепость, гребцы резко разворачивают лодку к берегу. Через два взмаха веслами море успокаивается. Волны стихают. Вместо того чтобы сражаться с нами, ветер несет нас вперед. Пение обрывается так же внезапно, как началось. Лодка под управлением гребцов стрелой летит в укрытие длинной мелководной бухты.

На берегу возвышаются над водой четыре тотема. Как и тотемы под Ново-Архангельском, они огромные. Один, с распахнутыми крыльями наверху, напоминает силуэтом крест. Рядом дюжина приземистых строений, кажущихся совсем маленькими по сравнению с тотемами, почти теряющихся среди деревьев. Расположенные выше границы песка, далеко от моря, они сливаются с тенями.

Когда мы приближаемся, я вижу собравшихся на берегу людей. Они ждут нас? Ветер меняется и приносит с собой мелодию. Люди на суше поют, привлекая нас к своему берегу. Они празднуют? Вторая лодка направляется к ним, но мы остаемся в море, за линией прибоя, и болтаемся на воде, как сухой лист.

Когда вторая лодка пристает к берегу, из нее выходит человек с корзиной и следует за вереницей колюжей в один из домов. Остальные пассажиры остаются на берегу с двумя дозорными, один из которых держит копье, а второй — лук со стрелами. Несмотря на внешний вид, они мирно беседуют с гостями, не поднимая оружия. Через какое-то время из дома выходит толпа и возвращается на берег. Человек с корзиной идет с ними, но свою ношу он оставил в доме. Мою лодку жестами призывают пристать к берегу.

— Вакаш! Вакаш! — доносятся до меня крики колюжей, когда днище скрежещет о землю.

Выйдя из лодки, я иду вслед за остальными по песку, потом мимо камней. Мы проходим между двумя тотемами. Каждый из них ростом с шестерых и, к моему изумлению, ибо я никогда не видела тотемов вблизи, вырезан из цельного куска дерева. Кем они вырезаны? Как воздвигнуты? Глаза, руки, ноги, лапы, когти, зубастые рты, мочки круглых ушей и кончики заостренных — все перетекают друг в друга, следуя рисунку дерева. Почему они стоят здесь, лицом к морю? Что они означают? Все заходят в сумрачный дверной проем, и мне ничего не остается, кроме как идти следом.

Внутри меня снова ослепляет темнота. Посередине в неглубокой яме горит огонь. Когда мои глаза приспосабливаются и я начинаю различать окружающее, я вижу, что этот дом похож на дом царя: дощатые стены тянутся между толстыми резными столбами, вдоль стен кольцом стоят внушительные лавки, стропила увешаны рыбой, пучками высушенной травы, лентами коры, мотками веревки и раздутыми корзинами. Разница лишь в масштабе. Здесь десять резных столбов, потолок парит, как в большой зале императорского дворца. Это не дом, а мамонт.

Я слышу смешки и шепотки в тенях. Когда глаза приспосабливаются окончательно, вижу людей. Их сотни две.

Человек, стоящий у костра, должно быть, тойон. У него в руке погремушка. Но во всем остальном он совершенно непохож на встреченных мною колюжей.

Коротко стриженный, гладко выбритый и ухоженный, он выглядит, как англичанин. Модная касторовая шляпа у него на голове сдвинута назад, открывая молодое лицо. Плечи покрыты доходящим до колен плащом из меха калана. Под ним видна другая одежда — двубортный сюртук из красного сукна с длинными фалдами. И брюки. Он в брюках.

— Good day, — говорит он по-английски.

Я не знаю английского, но эти слова понимаю. Я часто слыхала их в особняках Петербурга, в основном в смешных анекдотах, призванных подчеркнуть различие между тонкими манерами французов и неотесанностью англичан.

— Good day, — неловко отвечаю я.

Опускаю взгляд. Его сапоги сделаны из мягких шкур, как у царя, и не сочетаются с остальной одеждой.

Он говорит со мной по-английски, как настоящий англичанин — едва открывая рот, пережевывая слова, смягчая согласные до такой степени, что они все звучат одинаково, совсем не так, как в моем языке. Закончив вопросом, он ждет моего ответа.

— Прошу прощения, — говорю я. — Я не понимаю.

Есть ли в этом хоть какой-то смысл?

— Русский, — говорю я,