Анна среди индейцев - Пегги Херринг

Наливавшие в яму воду женщины выглядят довольными, когда видят палки с мидиями, выстроившиеся, как оранжевые солдаты. Одна что-то говорит Инессе, и все смеются. Инесса заливается краской. Не поднимая глаз, она собирает пустые раковины и бросает их в корзины, но при этом внимательно прислушивается к тому, что говорят женщины.

Наконец она зовет:

— Анна!

Жестом подзывает меня к себе. Мы берем по корзине с пустыми раковинами и несем их за окраину селения. Там рассыпаны тысячи, а то и миллионы раковин, уже выбеленных солнцем. Мы переворачиваем корзины. Раковины падают из них, гремя, неиссякаемым потоком, как тот, что льется из кувшина Водолея.

Окружающий мир начинает пробуждаться. Из сырой земли пробиваются тонкие зеленые побеги. На серых ветвях набухают почки. Птицы будят нас своим пением и порхают вокруг, держа в клювах клочки мха и веточки, из которых собираются вить гнезда. Зима подходит к концу. Скоро вернутся корабли.

Как-то редким днем, когда мы с Николаем Исааковичем оба не заняты, я говорю:

— Давай посмотрим, как там огород.

— Аня, огороды мало привлекают людей моря, — жалуется он.

— Это недалеко. Пожалуйста!

Поколебавшись мгновение, он кивает и встает.

Я веду его по тропе, вьющейся среди деревьев. Каркают потревоженные нами вороны, вдалеке шумит прибой. Новая жизнь протянулась по всему пути почками, побегами и мхом, ярко выделяющимися среди унылой палитры зимы. Запах растущей зелени тоже силен. Он требует внимания, и за надеждой на удовольствия, которую он предлагает, чувствуется напористость, словно новое время года изо всех сил пытается сбросить оковы. Весна хочет освободиться из-под власти зимы.

— Далеко еще? — бурчит муж.

— Почти пришли.

Мы минуем похожее на кубок дерево. Тропа сворачивает к морю. Мы то и дело перепрыгиваем через бегущие в океан ручьи. Вода оставила на песке вмятину, похожую на силуэт древнего дуба.

Когда мы доходим до огорода, я вижу, что он еще сильнее одичал и почти перестал выделяться среди окружающей растительности.

— Это он? — спрашивает Николай Исакович.

Присмотревшись, я замечаю, что весеннее буйство не обошло огород стороной. Сквозь зимний мусор пробивается лезвие зеленого побега. Рядом еще одно.

— Смотри! — показываю я. Отрываю кончик и даю ему понюхать.

— Лук? — спрашивает он.

— Открой, — говорю я и кладу кусочек ему в рот.

Убираю старую зимнюю траву. Еще слишком рано, но я не могу сопротивляться. Вонзаю плоский камень в почву и обвожу им вокруг растения, стараясь не задеть луковицу. Потом раскапываю. Нащупываю гладкую кожицу маленькой луковки. Рядом вторая. Я смахиваю землю с первой, потом мягко тяну, пока она не выскакивает.

В земле остается ямка, идеально круглая, словно в ней когда-то сидела огромная жемчужина.

— Дай сюда, — говорит Николай Исакович и берет луковицу за торчащий побег.

Вытирает ее о штанину. У него в руках остается невозможно белый и блестящий шарик с пучком волосатых корней.

Муж впивается в него зубами. Луковица хрустит. Он жует.

— Боже, как вкусно.

Вытирает подбородок.

Я смеюсь.

— Дай укусить.

Сок течет по моему языку. Он так нежен и сладок. Я откусываю еще, прежде чем передать обратно.

Каждому достается всего по три укуса. Луковица заканчивается слишком быстро.

— Что еще здесь есть? — спрашивает муж.

Я оглядываюсь, но еще слишком рано, поэтому я не нахожу ничего интересного. Пока не нахожу. Возможно, какие-то семена еще не дали всходов, какие-то побеги еще не пробились на поверхность.

Сажусь на землю, муж плюхается рядом.

— Колюжам ничего здесь не нужно, — говорю я. — Кроме картошки. Им нравится картошка.

Муж качает головой, словно не верит своим ушам.

— Почему? Им следовало бы ухаживать за огородом. Расширить его. Разбить больше огородов. Им нужны хутора. Как может развиваться цивилизация, которая не производит себе еду?

— Когда Маки показал мне этот огород, я подумала то же самое. Но сейчас… Коля, а вдруг им не нужны хутора? Они получают все, что им необходимо, в лесу и в море.

— Это невозможно.

— И они ухаживают за лесом и за морем. Да, они не разбивают огородов, но заботятся о том, что живет и растет здесь. Точно так же, как крестьяне заботятся о своей земле и своем скоте.

— Совсем не точно так же! Ты лишилась рассудка?

День в самом разгаре. Палит солнце. Рядом летают и жужжат пчелы, и в ушах у меня тоже жужжит, возможно, из-за пчел. А может быть, это просто жужжит у меня в голове.

— Все пошло не так. Все, — заявляет муж.

— Не все, — мягко отвечаю я. — Мы живы и вместе.

Я беру его за руку. Она вялая и холодная.

— Мы потеряли корабль со всем, что было на борту. Харитон Собачников погиб. Яков и Филипп пропали. И кто знает, что случилось с остальными? Если нам когда-нибудь удастся вернуться домой, что скажет главный правитель?

Я сжимаю его руку.

— Он скажет: ты вывел нас из чудовищного положения. Под твоим началом…

— Но мы в рабстве! Я не справился!

— Хватит это говорить, — восклицаю я. — Ты сделал все, что смог, и выживших гораздо больше, чем погибло. Мы будем спасены. Так что ты справился.

Я притягиваю его в объятия и целую в щеку. Прижимаюсь к нему, кладу голову ему на плечо. Смягчившись, он обвивает меня руками. Я целую его в губы. На них вкус лука, как и на моих.

Персей спас Андромеду. Он обрубил цепи на ее руках и ногах и освободил, прежде чем ее успело поглотить морское чудовище. Они поженились, и у них родилось семь сыновей и две дочери. Теперь они вертятся над головой, и ясной осенней ночью, увидев их, я вспомню, о чем они говорят нам: путь любви всегда был запутанным, полным надежды — и страха. В конце концов, когда мы ищем утешения, нам нужно всего лишь поднять голову.

— Аня, — шепчет муж. Кладет меня на краю огорода. Я закрываю глаза, и солнце светит так ярко, что все становится насыщеннорозовым. Он проводит по мне рукой и, дойдя до бедра, задирает мою одежду. Забрасывает ногу и раздвигает ею мои.

Он утоляет свои желания быстро и требовательно. Это побуждает меня последовать его примеру. Но если я это сделаю, мне придется пройти по мосту такому узкому, что на нем невозможно развернуться обратно. Я не вижу конца моста — не знаю, как далеко он ведет и что лежит по ту сторону. Я могу идти только вперед. И этот путь я выбираю.

Когда муж наконец вскрикивает, я рада, что вокруг нет иных свидетелей нашего соития, кроме