Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

— Дя Вань! Папаньку нашего не видели?

— Видели.

— Иде?

— На пристани.

— А Петька с ним?

— С ним.

— Ах ты, моя заботушка!

Забота у нас простая: была бы страна родная…

Слышно, как дядя Ваня пытается сплясать под «заботу» и рушится наземь.

— Ты чего это? От окаянный! Ну вставай, вставай…

И еще долго слышится бормотание подгулявшего мужичка и звонкий голосок Нюрки.

Усталость смаривает меня. Лучики звезд дрожат на ресницах, слепливают веки. Я засыпаю…

— Мамашка!

Вздрагиваю и мигом просыпаюсь. Уже темно, кто-то шастает по двору.

— Мамашка!

— Ну чего ты? Верку разбудишь. Чего кричишь, папаня? Ведь постелила тебе. Хорошо. Мягко. В избе-то душно.

— Душно, — соглашается папаня. — Мамашк, ты меня прости, выпил маленько. Вот-вот хлеба косить начнем, тогда некогда. Правда?

— Конечно. Ты спи, папань. Вставать-то до свету.

— И то правда. Ты на меня не серчай, мамашк, я тебе осенью баретки во с какими пряжками куплю.

— Спи, постояльца разбудим.

Потом я слышу, как мирно начинает посвистывать носом папаня и то ли с дальних овсяных полей, то ли с ближних огородов отвечает ему тоненьким голоском птица.

«Ух-х! Ух-х!» — с равными промежутками вздыхает за стопкой корова…

Уже начинает светать, когда снова скрипит калитка, и тут же сонный Нюркин голос несется из избы:

— Это ты, маманя?

— Я, я, доченька. Спи, моя кровинушка, спи, мамашенька.

— Мамань, Петька с Васькой у Монаховых ночуют. А мы тута.

— Веруська спит?

— Спит. Сисю все ищет. Ворочается. Может, дашь?

— Нет, раз отняли, не надо. Хлеба косить начнем, видеть меня не будет — совсем запамятует.

— Маманя, в печи-то щи, надо быть, горячие еще. На погребе молоко. Я вам с папаней на дворе постелила. Больно душно тут.

— Как папаня-то?

— Маненько выпил с авансу. Ты уж не ругай ево, не надо.

— Деньги-то где?

— За картину, за Буденного положила. Не ругай папаню-то. Маненько совсем выпил. Вон от дядю Ваню я до дома вела. В пыль сел. А наш хорошо все. Не ругай.

— Ладно, не буду. Спи уж. Пастухи-то когда у нас?

— Сегодня у Монаховых, завтра у Шолоховых, стало быть, у нас послезавтра.

Мать ужинает. Слышно, как стучит о чугунок ложка. Просыпается Верочка.

Потягушеньки, вырастушеньки,Не плачь, не плачь, сударушка,Сумарь придет.Не плачь, не плачь, ладушка,Дожжок польет, —

поет колыбельную Нюрка. Под нее я и засыпаю, теперь уже крепко, до утра.

— Фи-и-и-иля-а-а! — кричат по ту сторону Оки.

— Фи-и-и-иля-а-а, паром!

Голоса плывут над водою к излучине реки и увязают в июльских лесах. Леса не откликаются эхом. Синий, настоянный на запахе смол, листвы, трав и большой воды сумрак крадется с востока к розовой кромке заката. Дневной пал еще курится над железными крышами домов, над белой, мягкой от пыли дорогой, но у реки уже свежо и чуть знобко.

— Фи-и-и-иля, че-о-орт, паро-о-ом! — рыдают голоса.

Фигуры людей и серую в пятнах конягу, впряженную в широкий полок, еще можно разглядеть, но они уже чуть подзатушеваны вечером, неясны и расплывчаты.

— И охота людям глотку драть. Спешить-то куда, добро б на свадьбу чи на пожар, — ворчит Филя, неторопливо шевеля пальцами босых ног.

Он лежит на пригорке подле причала и смотрит в небо. Лежит уже долго с широко открытыми глазами, сосредоточенно, вдумчиво. Что он видит там, в голубой июльской бездони, ведомо только ему. Медленно качается вода в берегах, и в поддон парома с причмоком хлюпается вода.

— От ведь сколько места над нами — царство небесное, — философски замечает Филя. — Поди, спутников сейчас там, что маковых зерен понатыкано, а вот не видать же. Оттого, что малы покамест. Разговор есть, что вторую луну исделают скоро. Не брехня, как думаешь? — И поворачивает ко мне лицо все в мелких морщинках и оспинках.

— Время покажет, — уклончиво отвечаю я и осторожно добавляю: — Кричат люди-то. Паром им надо.

— Паром, говоришь? А я что, оглох, что ли? Я, брат, при реке вот уже пятнадцать лет. Я, мил человек, все слышу. Я не то что человека, я рыбу слышу. А ты — кричат… — вдруг сердится Филя, встает и шлепает широкими ступнями по гальке.

Идет он в сторону от парома, независимый, гордый над вечером, рекой и криком.

— Фи-и-иля-а-а, дьявол, паро-о-о-ом, — снова плывут над водой голоса. Людей уже не видать, и только коняга еще чуть маячит в вечерней сутеми.

Слышится плеск — это Филя заходит в реку, снимает с головы обтрепанную, засаленную фетровую шляпу, подаренную ему, как это он утверждает, самым что ни на есть главным художником, черпает ею воду и пьет, громко, с передыхом, как конь.

— Ходить будешь? — кричит он мне уже с парома, и я слышу, как с его мокрых штанов падают на палубу капли.

— Буду…

— Тады отчаливай.

Я сбрасываю со сваи чалку, иду к вороту.

— Курить дай! — требует Филя и, выдернув из протянутой мной пачки две папиросы, прячет одну за ухо, другую мнет в пальцах.

Я хожу по кругу. Скрипит ворот, струится под ногами трос, и медленно уходит, тает на глазах берег. Мы молчим. Кажется, что паром стоит на месте, а плывет только река, только небо и мелкие, с булавочную головку, звезды.

— Спичку жду! — нарушает молчание Филя, и я даю ему прикурить, пряча огонек в сложенных лодочкой ладонях. — Ходи шибче, знобко, поди, в одной бобочке.

Бобочкой он называет и тенниску, и рубашку, и легкую куртку. Ему кажется, что это вполне городское слово приятно для каждого приезжего.

Я хожу за воротом, а Филя курит, и огонек его папиросы выписывает во тьме затейливые рисунки. Люди на том берегу уже не кричат, и порою кажется, что плывем мы куда-то далеко-далеко в заповедную синь и мглу ночи. От воды поднимается пар, гулко ухают за кормой гулены-рыбы, и далеко по реке разносится приглушенный плеск и хохоток.

— Бабы на ольхах тело нежат, — замечает Филя. — Вечерняя вода что парное молоко, кожу молодит. А ты, голубок, шибче ходи, шибче. Люди-то заждалися… — И без всякого перехода: — Люди, голубок, при большой воде навсегда явственней. Каждый как муха на ладони. Я людей ой-ёй-ёй сколько перевидал. Иному во сне столько не приснится. Я, брат, самого главнейшего художника, как яичко по столу, по реке катал. Со всех сторон его рассмотрел. Мы с ним вроде кумовьев стали. «Ты, говорит, Филя, слышь, ви-кянг». Викянг — я это доподлинно запомнил. На ихнем языке это навроде водяного. А я не обижаюся, я и есть водяной, потому как при реке нашей на службе состою…

Я знаю, что теперь Филя будет говорить долго, ровно, упиваясь своим голосом, вслушиваясь в него, как в плеск воды, что бубнит под днищем парома. И речь его будет напоминать речь приокских ивняков, ход воды и ход троса, что медленно накручивается на ворот.

Я хожу по кругу, и звезды ходят надо мной в небе извечным хороводом. Так будет до тех пор, пока не забормочет на отмели галька, пока не ткнется в расшатанный причал паром…

— Что запозднились, Филимон Митрич? Поди, час уже ждем, — почтительно доносится с берега, и я снова различаю фигуры людей и серую конягу в пятнах, впряженную в полок.

— Поспешишь — людей насмешишь. При воде работаем, Григорь Федрыч, — откликается Филя и встает рядом со мной у ворота, хотя в этом уже нет надобности. — Мягче чаль, паром-то разобьешь, — незлобно ворчит он и выбрасывает в темноту чалку.

Кто-то там на берегу ловит ее.

— На престол спешите, Григорь Федрыч?

— На престол, Филимон Митрич, к братану.

— Стал быть, в Пешню?

— В Пешню.

— Хлеба-то как у вас ноне?

— Да слава богу. Густы хлеба. Новина богатая будет.

— Председателева баба как?

— Малец. Ден как уж пять разрешилась.

— С сыном, значит, Петра Кузьмича?

— С ним…

— А с тобой-то кто?

— Моя да меньшой Сенька.

— Глоткой вышел. Орать здоров. Умом-то как? — хмыкает Филя.

— Да вроде бог не обидел, — откликается женский голос. — А вы все, Филимон Митрич, шуткуете.

— Фи-и-и-иля-а-а! Па-ро-о-о-ом! — доносится с реки.

— Эвон еще оруны! Лошадь что, председатель на праздники выдает?

— Да нет, из Пешни в район за химией поеду.

— За химией. Эвон! Какая же химия-то?

— Язык не поворачивается. Запоминал, запоминал. А как скажу, все вроде матерно получается. По-нашему вроде как дрожжи. Чтоб всяко растение, как тесто, вверх перло. Питания, стал быть.

— Оно понятно — химия! — солидно замечает Филя.

Паренек, высокий, в сером костюме, босой, с модельными туфлями в руке, заводит на паром лошадь. Придерживаясь за полок и чуть приподняв праздничную юбку, проходит женщина, и Григорий Федорович, закрепляя бортовую слегу, ловко сбрасывает со сваи чалку.