Костер в белой ночи - Юрий Сбитнев

— Фи-и-и-иля-а-а! Че-о-орт! — плывет над рекой голос.

— Ходи шибче, — командует Филя.

И мы с Григорием Федоровичем идем по кругу.

— Слышь-ка, разговор есть, что вторую луну в небо пустят. Химия, а?

— Вполне могет то быть. У братана на престоле деверь должон быть. Поинтересуюсь: летчиком он.

— Ага, при небе, значит. Поинтересуйся, Федорович, поинтересуйся. А то ни по радио, ни по телевизору об атом ни-ни. Скучно даже.

— Фи-и-и-иля, дьяво-о-о-л, паро-о-ом! — вопит мгла.

Ночью мы сидим в тесной клетушке — кубрике на пароме. Шаткая тесовая дверца распахнута, и с реки тянет сыростью. Синее, в конопушках звезд небо прилегло на темные кроны осокорей. Где-то далеко-далеко, за излучиной, полощется в темени желтый лоскуток.

— Рыбаки костры жгут, — говорит Филя, вглядываясь в ночь. — Можа, сетями балуют, а? — спрашивает он меня. И сам себе отвечает: — Можа…

— Сходим посмотрим, — предлагаю я.

— И то, сходим. — Филя поднимается с нар, нахлобучивает на глаза шляпу и, потянувшись до хруста в костях, выходит на паром. — Возьми писательскую «Верку», она полехше моей, веслы под парами, ключ в рундуке.

«Верка» — легкая лодка живущего тут писателя, с голубыми бортами и с синими банками, с белой вязью на носу: «Венера».

Филя не знает «заграничного» имени и величает лодку «Веркой»…

Сидим на веслах, тесно прижавшись друг к другу плечами. Вертлявая, легкая лодчонка ходко идет вдоль берега. Филя иногда глухо поругивает меня за нескладные взмахи. Слова он выбирает самые обидные, но я не сержусь на него, дорожа дружбой. Огонь на реке виден далеко, и плыть нам долго, потому движения наши неторопливы и расчетливы.

— Гля, гля!! — Филя бросает весло и поднимает голову, уцепившись одной рукой в борт, другой в мое колено. — Гля-ко! От те черт, ну чистый шмель, — восторженно шепчет он, уставившись лицом в небо.

Там в звездной сыпучей сутолоке медленно плывет яркая звездочка, плывет направо. Филя вывертывает шею, кренит лодку, прикрикивая:

— Шмель! Ну чистый шмель. От язви тебя в душу. Видна-а-а! Ну как на ладони видна-а-а-а!

Я стараюсь удержать равновесие, как могу отгребаюсь веслом.

— Греби за ним! Греби, — командует Филя и хватается за весло.

Так мы плывем вдоль берега за крохотным комочком света в великой пустоте неба, пока он не скрывается за Утесом, там, где на земле, разгораясь ярче, полощется лоскуток костра.

— Можа, новый, а? — спрашивает Филя, отрывая лицо от неба.

Я вижу восторженные его глаза, капельки пота у переносицы. И капельки и глаза светятся под долгим светом июльской луны.

— Вот ведь чудо! Глядел бы и не нагляделся… — уже спокойно говорит он и налегает на весло.

Плывем. Филя молчит — такое с ним бывает редко. Мне вспоминается: как-то я застал его сидящим подле поселковой чайной. Поздоровался. Филя не ответил. Я присел рядом и вдруг заметил на щеках его слезы.

— Ты что, лишнего перехватил?

— Дурак ты, Оглобель, — сглатывая рыдания и называя меня мальчишеским прозвищем, сказал он. — Лумумбу жалка!.. — И ушел в чайную, махнув сокрушенно рукой.

Пил он тогда дня три сосредоточенно и молчаливо. Бабы поговаривали, что свихнулся мужик, и еще, что ездил он к райвоенкому проситься в Конго.

…Костер горит ярко. Отсветы от него шарят по реке, чернят листву прибрежных ивняков, высвечивают долгую песчаную косу. Густые человеческие тени мельтешат в ночи, слышны плеск, приглушенная, вполголоса, ругань, резкие хлопки по воде.

— Браконьеры!.. Воры, язви их душу, — шепчет Филя, весь напрягшийся, решительный и злой. — Правь в камыш. Посуху брать будем.

— Может, купаются? — осторожно высказываю я предположение.

— Купаютс-с-ся? — шипит Филя. — Моциен… Курорты… А сеть, чтобы утопленников не было? Да? — И зло: — Табань в камыши! С поличным брать будем.

«Венера» щукой входит в камыш, мягко тычется носом в илистый берег.

— Бить меня будут, из кустов чертом сигай и вопи что духу есть: «Руки вверх, стрылять буду!» Весло наперевес, как ружье возьми. Коли не подействует, круши их веслом, поутру разберемся. Полозь за мной и ужом уходи в прибрежный ивняк.

Ползу, прижимая к боку весло, обдирая о сухие ветки лицо и грудь.

Песчаная коса совсем рядом. У огня прыгает голый парень, плаксиво тянет, не попадая от холода зуб на зуб:

— Хо-ло-н-но-о-о, погр-р-р-рет-ся н-н-н-на-до-о-о.

— Ты за мной разом не сигай. Можа, ружье у них, пальнуть могут. Ты тогда сигай, когда бить меня начнут.

— А что, могут драться? — наивно спрашиваю я и чувствую, как холодок подкатывает к сердцу.

— Что, очкуешь? — Филя поворачивает ко мне острое лицо, на скулах шарят отблески костра, а может быть, ходят под кожей желваки. — Вор — он завсегда трус. Ну с перепугу сунет пару раз кулачищем али пальнет с испугу, а потом, уж это верно, побегит. Ух, как побегит, гончими не сгонишь. Понял?

— Ага!

— Ну, я пошел, тольки ты трубней ори, чтоб мороз у самого по коже, а не то что у вора. — И вымахивает из кустов.

В свете костра я вижу его щуплую, крохотную фигурку, громадную шляпу на голове и палку в руке (прихватил где-то в кустах).

— А ну лапы к небу, разбойнички! Порешу всех, как одного! — кричит Филя и бросается к огню.

На реке слышен плеск, свист, возня. От костра бросается голый парень и саженками машет на середину Оки.

Филя, выхватив из костра головню и отбросив палку, как есть, в одежде, лезет в воду, в темноту, где возятся и суетятся люди.

«Собирают сеть», — догадываюсь я.

— Лапы в небо, волчья сыть! — несется над рекой.

— Э-э, Филимон, не шути. Слышь, кому говорю, но шути! А то…

— А, это ты, Паня, сказался! Давно я тебя, шельмеца, мечу, давно!

Развороченный костер вспыхивает ярче. Я вижу, как к Филе, покачиваясь и занося корягу над головой, бредет черным дьяволом Паня.

— Стрылять буду! — кричит Филя.

— Из чего? Из поганого ружья? Эх ты, водяная крыса, — рычит мужик и вдруг одним прыжком наваливается на щуплую Филину фигурку. — Бей яво, мужики! Бей водяного!

Кажется, что сама земля выбрасывает меня на косу. Я кричу что-то дикое, матерюсь и, нажимая воображаемый курок на весле, кажется, слышу даже громовые выстрелы.

Хватая одежду, мимо в лес проносятся голые мужики. Их четверо, я успеваю посчитать по белым спинам, пятый полощется в реке, решил уйти на тот берег.

— Гони сюда лодку, — кричит Филя. — Васька, Петька, Михайло, окружай их! — Это для острастки браконьерам. И снова мне: — Лодку давай, давай «Верку»…

…Спешим, грузим в лодку сеть. Запутавшуюся рыбу Филя выкидывает за борт.

— Сядь на весла и гони на стрежень. Опомнятся, вернутся, несдобровать!

Выплываем на середину реки. Уже посветлело. Притух, подернулся пеплом огонь на берегу, явственней стали березы в лесу и ивняки у воды, но звезды по-прежнему сыпучие и яркие.

На том берегу от холода или со страху подвывает парень.

— Ф-и-и-или-мо-о-он Ми-и-итри-и-и-и-ич, хо-о-оть, пор-р-р-тки отдай…

— Прибегишь к парому кроссом, тама поговорим. Да спеши до свету. Бабы вот-вот скотину погонят, застрамотят.

— Филимон Митрич, сеть отдай, не гневи бога, — несется с другого берега.

— Бога нет, Паня! Глянул бы, что в небе деется. Рыло бы поднял от своего корыта. Луну вторую в небе изделали. А ты все землю поганить не перестал. Эх ты, браконьер, одно слово!

— Отдай сеть, Филимон Митрич, по-хорошему прошу. Не в свое дело к чему суешься? Ты что, рыбнадзор? Ты что, какой начальник?! — Мужик ломится вдоль берега через кусты, и иногда в предрассветном полусвете мутно белеет его нагое тело.

— Сеть тебе, где надо, отдадут. А где совесть свою получишь, лешак?

— Водяной ты, как есть водяной! Сволочь ты! Сявка!.. Достукаешься, утопим мы тебя…

— А я водяной. Мине река сестра родная, — отшучивается Филя и зло: — Я при реке пятнадцать лет состою! Понял? И грабить ее ни средь дня, ни средь ночи не позволю.

Течение гонит нас все быстрей и быстрей. Паня отстает.

— Фи-и-и-иля-я-я! Па-а-а-а-ром, — несется снизу.

— Фи-и-и-и-и-иля!

И вслед нам хриплые бессильные ругательства Пани:

— Водяно-о-ой, су-у-у…

Река выносит нас на излучину, и брань захлебывается, пропадает… Ее заглушили, задавили и прижали к земле леса.

— Гля-кось, утренняя звезда взошла, — говорит мне Филя.

Над Окой, над лесами, над робкой кромкой нарождающегося восхода высоко и чисто загорелась звезда. Крупная, похожая на утреннюю каплю росы, горит она над уже зеленой ранней землей.

— Утренняя звезда, — говорит Филя.

— Венера, — говорю я.

— Это что же, имя у нее такое?.

— Ага.

— Не по-нашему?

— И по-нашему тоже.

— Не! По-нашему «Вера», так-то лучше. — И улыбается хорошо, по-доброму: — Слышь, леса-то как пахнут. Торжество…