Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

она участвует в конкурсе аттестатов зрелости – каждый день бегает на Васильевский и без дела толкается там с другими такими же дурами; лично он настаивал на том, чтобы не бросать деньги на ветер, – потому что где глупышка Оля, а где эти «синие чулки»! – а вместо этого привести, наконец, хотя бы в подобие порядка родовую усадьбу – стыдно ведь перед людьми, когда с фасада штукатурка осыпается; но что делать – она младшая и любимица, которой любая блажь дозволена, – это его всегда жучили, как последнего, а ей все на серебряном блюде подносили… В словах этого большого мешковатого мужчины чуть ли не слезы сквозили – и такая обида стояла в голосе, что хотелось похлопать его по широкой мягкой спине и утешить. Савва ушел из имения Бартеневых со смешанными чувствами: с одной стороны, нестерпимо саднило душу мутное чувство утраты, ведь так нежданно-негаданно их с Олененком пути все-таки разошлись, словно ничего и не было, а с другой… Без Клима, вовсе не лишнего третьего, вольное дачное общение взрослого молодого человека и барышни приобрело бы явный оттенок двусмысленности и непременно было бы расценено родителями как ухаживания, да еще, пожалуй, и о серьезности намерений зашел бы отнюдь не соседский, а требовательный, с нотами угрозы разговор… Савва чувствовал, что теперь, под прицелом многих недоброжелательных глаз, им с Олей стало бы неуютно, да и попросту невозможно продолжать беззаботные конные прогулки – без седла! – или купания в кувшинково-лилиевом затоне – в нижнем белье! – после которых они когда-то беззаботно сохли под жарким солнцем, лежа на животе голова к голове – обе лохматые! – над свежим номером «Огонька»… Теперь им пристало бы чопорно гулять по аллее – и даже не под руку, потому что не женаты! – ему – в светлой летней паре, с подбородком, немилосердно подпертым модным шелковым галстуком, а ей – в узком корсете, парижской шляпе от Andrery с пышным бантом и непременно под кружевным зонтиком… Вечером он должен был бы являться к чаю на завешенной кисеей террасе у Бартеневых, подходить к ручке Олиной похожей на старую мартышку maman и рассуждать о политике с ее усатым хохотуном папа́… Быстро представив все это в лицах и картинах, Савва содрогнулся по-настоящему – всем телом. «Я лучше разыщу ее в Петербурге в августе – ведь женские курсы тоже на Васильевском, как и университет. Мы теперь оба взрослые, можем видеться и разговаривать, как и о чем хотим, – но только без чужих глаз!» – принял он твердое мужское решение, которому, как и большинству принятых в то лето человеческих решений, было не суждено сбыться.

В том же номере петербургской правоверной газеты, где первые шесть страниц занимал сам царский манифест, портреты государя и всех членов царской семьи по отдельности, фотографии молебствия на Дворцовой, которой не было видно из-за бушующего моря голов, и десятки снимков коленопреклоненных людей всех возрастов и сословий, в едином порыве, истово, как Символ веры, поющих государственный гимн, – в подвале предпоследней полосы оказался странный, мало кем в те дни замеченный материал. А Савва, случайно наткнувшись, прочел – и екнуло сердце. Статья подробно описывала, поместив даже тщательно отрисованную карту, имеющее случиться в ближайшем будущем, а именно восьмого августа, полное солнечное затмение. Опустившись боком на ручку кресла в дачной гостиной, он читал эту безобидную естественно-научную статью, а душа сжималась, как шагреневая кожа. Полное затмение ожидалось по всей западной границе империи, в Киеве, Минске, Смоленске, на половине Крымского полуострова… В Европейской части России солнцу предстояло исчезнуть, оставив лишь тонкий и страшный серп для Небесного Жнеца, – и тьма обещала стоять среди дня на Русской Земле целых два часа и девятнадцать минут, чего не помнили даже столетние старцы…

Савва поднялся с потемневшим сердцем, попытался усмехнуться, подбадривая сам себя: «Будь я, суеверен, – пожалуй, испугался бы! Хорошо, что я человек просвещенный и знаю про это природное явление: просто луна, которая ближе, закрывает солнце, которое дальше, – вот и все, и никакого чуда! А что именно сейчас напечатали – так просто совпадение…» – старательно проговаривая в уме эти слова, словно заклиная демона, он пытался успокоиться и выбросить вредные глупости из головы, переключиться на другую, бурно вызревающую идею: он запишется добровольцем, вот что он сделает. И наденет погоны с кантом вольноопределяющегося…

Но до двадцати лет, будучи несовершеннолетним, такой кульбит он мог проделать только с согласия отца – а тот предсказуемо взбунтовался. Да и усталая докторская комиссия, до которой Савва все-таки правдами и неправдами добрался, через десять минут уже жестоко забраковала его, углядев им самим не замечаемую «косолапость». «Да что я вам, медведь, что ли, в самом-то деле?!» – только и успел возмутиться Савва перед тем, как его мягкой, но на поверку совершенно железной хваткой взял за плечи и аккуратно выставил за белую дверь огромный безмолвный санитар.

Через месяц он уже и не думал жалеть, что вместо холодных вшивых окопов оказался в бесконечных коридорах Двенадцати коллегий[36] – и однажды вместе с Володей Хлебцевичем, с которым как-то сразу по-хорошему сошелся, даже сподобился после вечерней лекции, когда лампы были уже погашены и шаги по древнему паркету звучали особенно гулко и тревожно, лицезреть местное грустное привидение нерадивого студента… Правда, имелись и другие товарищи по учебе, с которыми они впервые стеснительно поехали в публичный дом средней руки, где некоторое время были узнаваемы и до некоторой степени любимы…

А образ маленькой Оленьки Бартеневой, девочки оленьей породы, остался там же, где спрятаны были драгоценные воспоминания отрочества и раннего юношества: среди столетних Лужских лесов, под жемчужным небом, на излучине плавной реки с песчаными, усеянными ласточкиными гнездами берегами, под воспаленным глазом луны на седом помосте зловещей заброшенной мельницы… Звонкий и теплый, как июньский дождик в полдень, голосок никогда по-настоящему не исчезал из памяти сердца, потому оно и рванулось с радостным узнаванием ему навстречу сквозь галдящую толпу взбесившихся женщин – той алой ветреной весной семнадцатого.

* * *

Оля оборвала стих, глянула, просияла – и каблучки шустро застучали вниз по ступенькам.

– Савва, Боже мой, Савва!

Девушка оступилась в самом низу, но молодой человек успел ловко подхватить ее за талию и ухватить за кисть – так она впервые оказалась у него в объятьях.

– Олененок… Как я рад… – выдохнул он ей в сбившуюся шляпку.

Оля капризно вывернулась и сказала полушутя:

– Сколько раз просила – не называй меня этим дурацким прозвищем! А то повернусь и уйду…

Савва покорно, но безо всякого притворства рассмеялся,