Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

Думая об Оле, Савва терялся: с одной стороны, она настолько не напоминала классическую приличную барышню, какой была, например, сестра Катя, однажды упавшая в непритворный обморок, когда к ней на колени откуда ни возьмись прыгнул жирный многоногий кузнечик, что, казалось, ее можно было смело исключить из списка вероятных объектов влюбленности; с другой стороны, сердце мучительно знало, что она – именно та женщина, каких только и следует любить, потому что они – единственно настоящие. Юноша удивлялся этим странным, будто ниоткуда пришедшим мыслям – и знать не мог, что они посланы само́й трепетной жизнью, к которой он – в лице Оли – прикоснулся.

В конце их последнего (и, как весьма скоро выяснилось, – не только их) лета перед выпускным классом, густо-золотым августовским вечером разразилась нешуточная трагедия. Отведя лошадей в деревню и мирно проводив Олю до поворота к ее дому, вдвоем с Климом они вошли на задний двор своей усадьбы – а там стояла груженная кое-как наваленными узлами, корзинами и одним крутобоким сундуком телега с дремлющим возницей Семеном, а около нервно ходила, теребя большими красными пальцами клетчатый носовой платок, заплаканная горничная Глаша. Увидев сына, она шагнула к нему, и взглядом не удостаивая барчука.

– Клим, залезай в телегу. Мы сейчас едем в город, Семен нас отвезет на станцию, – гундосым после слез голосом приказала она.

– Как, почему? – опешил Клим. – Куда?

– Пока к тетке Евдокии – все ж ты крестник ее – а там посмотрим… Да живей поворачивайся! – откровенно рявкнула мать, срывая на сыне неведомо кем вызванную злость.

– Что здесь происходит?! – обрел голос Савва. – К какой еще тетке? Зачем?!

– У матушки вашей спросите, – откровенно презрительно усмехнулась Глафира. – Все. Отслужили вам. За ласку благодарим покорно.

– Да как же это… Подождите, я сейчас узнаю! – Савва сорвался с места и, как сумасшедший, метнулся в дом.

Получилось так худо, что хуже и придумать трудно. Юноша не нашел мать ни в ее комнатах, ни в отцовских, ни у сестры, сунулся в другое крыло дома, на кухню, пробежался по второму этажу, по саду с другой стороны – напрасно. Тогда он бросился обратно на задний двор, желая удержать хотя бы друга до выяснения всех – наверняка, смехотворных! – обстоятельств, но телеги уже и след простыл, а неторопливо коловший дрова всклокоченный мужичок равнодушно сообщил, что «давно уж уехали», – и лениво размахнулся топором над очередным поленом… Других лошадей у них не имелось, догонять бегом было явно бесполезно. «Ничего… – переводя дух, утешил себя Савва. – Мы ведь тоже скоро в город. Там все и выясним, и исправим… Сразу же в реальное к нему сбегаю, вместе решим, как быть…»

Так, не сказав друг другу ни единого доброго слова перед разлукой, не обнявшись на прощание, не пожав руки, они расстались с Климом на долгие – и стремительные, как водоворот на излучине – пять невозвратных лет.

Причина выяснилась через несколько часов, когда раздосадованные родители и насупленная сестра вернулись от «более приличных, чем Бартеневы» соседей, куда, как оказалось, ходили специально на время отъезда уволенной горничной с сыном. У сестры – вот уж кто в Павловском был вечной парфеткой! – пропала подаренная матерью на именины нитка фамильного жемчуга. Обыскали весь дом, допросили немногочисленный штат. Нашлись убежденные свидетели, которые видели, как Глафира выходила из комнаты барышни, когда та читала в саду, хотя обычно у нее прибиралась другая девушка. И выражение лица заприметили – а как же: точь-в-точь кошка, слизнувшая хозяйские сливки. Никто и не подумал задаться вопросом – а зачем, собственно, было уже немолодой сорокалетней женщине, вдове, честно служившей людям, которые не только платили ей жалованье, но и оплачивали учебу ее отпрыска, после почти двадцати лет обеспеченной жизни глупо рисковать местом и будущим сына, да еще и украсть драгоценность почти на глазах у всех? Мать рыдала: «Никому нельзя верить в этой жизни! Никому, никому!» Огорченная потерей ожерелья Катя подливала масла в огонь: «Я ведь предупреждала тебя, мама: низкие люди не знают благодарности. Для них важнее сиюминутная выгода. А вы с папой носились с этим ее мальчишкой – зачем? Разве вы не знали, что мужики всегда кусают дающую руку, как звери?! Вы меня не слушали – а поплатилась я! И теперь еще благородными хотите быть, в полицию не заявляете, – а им того только и надо!» На Савву, пытавшегося убедить родителей и сестру в абсурдности и даже дикости обвинений, зашикали, как на шкодливого кота, – отец даже руками замахал – мол, видишь, как женщины убиваются, а туда же!

В Петербурге тоже ничего путного не получилось: в реальном училище на 8-й Роте Клима не оказалось: плату за его последний год обучения не внесли, он был отчислен и пропал в неизвестном направлении… Савва переживал случившееся почти как катастрофу, несколько раз пытался «по-мужски» поговорить с вечно увиливавшим отцом – и в конце концов нарвался на до слез несправедливый выговор за то, что «выгораживает неблагодарного проходимца».

Жемчуг нашла новая расторопная горничная следующим летом, когда шекспировские страсти у Муромских давно улеглись, Катя уже два месяца как была выдана замуж за папиного товарища по службе – скромного немолодого инженера с интересной остроконечной лысиной, получив в числе приданого другую точно такую же нить, а имение выставлено на продажу, чтобы безболезненно для пошатнувшегося после пышной свадьбы семейного бюджета оплачивать обучение Саввы в университете. Тогда и отодвинули зачем-то комод в бывшей комнате «барышни» – а розоватые, теплые на вид жемчужины, соскочившие с порвавшейся нитки, как ни в чем не бывало, выстроились в ряд по ранжиру вдоль пыльного плинтуса и насмешливо сияли в уже равнодушные к ним глаза матери: час назад принесли со станции газету, где напечатан был царский манифест о вступлении России в войну с Германией… «Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав. Мы неколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные…» – доносился с веранды потрясенно-недоверчивый голос отца…

Оли в тот год на даче впервые не оказалось: старший брат ее, привезший на лето молодую жену «в ожидании», с открытым неудовольствием рассказал, что «несносная девчонка», выйдя в этом году из института далеко не первой ученицей тем не менее сумела как-то убедить родителей разрешить ей поступать на Бестужевские курсы; она как будто выбрала словесно-исторический факультет – но мест не хватило, и теперь