Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

На помосте среди солидных мужчин в пальто стояла низенькая тощая старуха с унылым носом, неопрятная, в облезлой меховой шляпе с кое-как накрученным поверх нее теплым платком – и что-то вещала со значительным видом, но ветер уносил дребезжащий голос. Удалось только разобрать и без того глядевший со всех транспарантов лозунг: «Погибшие братья – вам вечный покой!» Савва представил ее себе молодой революционеркой, жаждущей хоть чьей-нибудь крови, – немытой, нечесаной девицей в вонючей нестираной одежде, с пистолетом в муфте… Его передернуло, он хотел поделиться впечатлением с Олей, повернулся – а ее и след простыл! В следующую секунду молодой человек с изумлением увидел свою шуструю курсистку уже на помосте для ораторов, взбегающую по шаткой лесенке, вовремя не остановленную никем, – и немедленно зазвучал ее вдохновенный, дрожащий от избытка чувства и подступающих святых слез голосок: «Тяжелый и разящий молот / На ветхий опустился дом. /Надменный свод его расколот, / И разрушенье, словно гром. / Все норы самовластных таин / Раскрыл ликующий поток, / И если есть меж нами Каин, / Бессилен он и одинок…»[40] – дальше Савва не сумел различить слов, но ему хорошо была видна вся ее будто устремленная к небу тонкая фигурка, казалось, готовая взлететь над Марсовым, над Летним, над Невским, под самый купол неприветливого петроградского неба, – куда добираются только птицы, да теперь еще и неуклюжие аэропланы…

Когда все кончилось, Савва проводил Олю домой – та еле ступала в своих узких ботиночках и ног не чуяла от усталости. Таинственная соседка Надя пока не возвращалась, поэтому приготовлением оставшегося кофе пришлось заняться еще кое-как державшемуся кавалеру, – а барышня, со стоном облегчения сбросив обувь и шляпку, упала на диванчик и развернула купленный по дороге «Огонек». Когда Савва, локтем открыв дверь, вернулся в комнату с горячим кофейником и двумя хлебными пайками на блюдечке, она вдруг молча протянула ему журнал:

– Смотри, как странно… «Революционные дни в Петрограде»… «Митинг рабочих Путиловского завода»… «Перестрелка на Охте»… «Неприятель на подступах к Петрограду»… «Смертоубийство у билетных касс на вокзале»… И здесь же: «Чудодейственный препарат доктора Безе от сифилиса»… «Вязальная машинка “Виктория”»… «Карты Таро»… «Волшебная книжка чудес»… Неужели и сейчас кто-то это продает и покупает? А вот картинка – на полстраницы!

Савва глянул и усмехнулся: пухленькая декольтированная дама, показывая песику-милашке с бантиком на шее его отражение в зеркале, говорила с экзальтированной улыбкой: «Смотри, какой ты очаровательный!» Он с некоторым отвращением листал дальше – и наткнулся на фотографию с Западного фронта: через ряды колючей проволоки у немецкого окопа перекинут деревянный мостик, по которому бойко топают один за другим русские солдатики, побросавшие винтовки в снег, навстречу огромному щиту с надписью: «Будим братями! Прихадити на дружные разгаворы и закуски! Стрилять ни будим!»… Савва мрачно отложил журнал и не решился высказать вслух простое и ужасное соображение: если подобное не прекратится, – а кто и как это прекратит?! – то Россия очень скоро погибнет вместе со своей никому не нужной революцией. «Что мы наделали… – впервые прошла отчетливая и горькая мысль. – Господи, что же мы сотворили с нашей страной!..» Он перевел взгляд на прикрывшую глаза в изнеможении бледную от вульгарного голода и холода совершенно беззащитную девушку: «А ведь случись что серьезное – и я попросту не смогу ее защитить!» Савва даже не подумал задать себе закономерный вопрос – а почему, собственно, он должен записаться в защитники к этой, в сущности, далекой девушке: вероятно, сердце знало ответ гораздо раньше. Очень давно. В тот плавившийся от жары, как огромный пломбир, июльский день, когда в неказистую дачную гостиную, где остро пахло лимоном и гвоздикой, вдруг бойко вошла рыжая стриженая девочка в васильково-синем платье.

На следующий день Савва уверенно устремился к Никольскому рынку, где, как говорили знающие люди, можно было себе хоть ручного черта выменять. Он и выменял – золотых отцовских часов не пощадил ради такого дела – у краснорожего пьяного солдата кое-что получше и поопасней: немецкий маузер шестнадцатого года – знаменитую «красную девятку», емкостью в десять патронов, с удобной и красивой округлой рукояткой из орехового дерева, в которую была вдавлена большая и важная цифра 9. Наверное, служивый им как раз в таком окопе и разжился – когда ходил на разговоры по душам под забористый немецкий шнапс и свиную колбасу… Выходя из дома, Савва теперь чувствовал себя гораздо уверенней и мужественней, он ощущал в правом кармане зеленой студенческой шинели надежную тяжесть маленькой, всегда находившейся под рукой, чьей-то будущей огромной смерти. Ну, а в левом кармане – благо чинного камердинера, чтобы следить за гардеробом барчука, давно не было и в помине – на днях появилась заурядная дырка, так что ключ от квартиры Лены Шупп провалился глубоко за подкладку и лишь изредка напоминал о себе, постукивая на ходу о колено беспечного студента.

Наступила невероятная, от века невиданная, фантастическая весна Петрограда. Щедрое солнце заливало замусоренные, оскверненные, изгаженные всеми видами нечистот улицы. Летний сад, куда однажды заманчиво жарким апрельским днем выбрались погулять Савва и Оля, оказался похож на смердящую свалку, заваленный горами шелухи от семечек, окурками и грязной бумагой. Праздно шатались, поглядывая на «буржуев» свысока, солдаты и матросы со своими визгливыми нарумяненными женщинами, огромный цыганский табор свободно расположился на вытоптанной траве и немедленно зажил своей собственной, простым смертным недоступной жизнью… Все статуи оказались либо увешаны грубыми афишами и партийными воззваниями, либо исписаны настолько похабными надписями, что Савва в настоящем ужасе схватил Олю за руку и повлек к Неве, душевно оглушенный тем, что некоторые выражения и рисунки, накарябанные на сером мраморе античных тел, были гнусны настолько, что бездна падения тех существ, которые могли изобразить или написать такое, потрясала неискушенный ум. А существа эти стояли и реготали у каждого угла – и подходить к ним с интеллигентским урезониванием означало, скорей всего, быть в лучшем случае избитым… Невский проспект, еще недавно столь одухотворенный осознанием завоеванной свободы, превратился в подобие уездной базарной площади, даже, скорей, вечной толкучки, где ежеминутно совершались подозрительные мены, продавались заведомо негодные – но жадно расхватываемые продукты…

Однажды, совсем одурев от вечного, даже во сне снившегося голода, Савва решился купить пеструю консервную банку у кривого торговца, выбрав из множества ту, что казалась наименее вздутой, и принес рано утром Оле домой. Банку жадно вскрыли втроем – претендовала на часть и соседка Надя – но внутри оказалась такая зловонная и мутная