Японская война 1904. Книга третья - Антон Дмитриевич Емельянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 20
Моих сопровождающих вежливо придержали адъютанты Линевича, и к самому новому главнокомандующему я зашел в гордом одиночестве. Первое, что бросилось в глаза из изменений после Куропаткина или великого князя — это строгий порядок. На стенах ничего лишнего кроме портрета императора, на столе — буквально пара листов, и те, уверен, подготовлены именно для этого разговора, даже самовара — привычного атрибута всех офицерских собраний в Маньчжурии — и того не было.
— Что ж, здравствуйте, Вячеслав Григорьевич, — Николай Петрович немного наклонился вперед, словно чтобы получше меня рассмотреть.
Его седые волосы были коротко стрижены, усы аккуратно расчесаны, а в глазах, твердо сверлящих меня из-под высокого лба, отражалось что-то инфернальное. Нет… Всего лишь отблеск свечей и красной генеральской ленты.
— И вам доброго дня, ваше высокопревосходительство, — ответил я и невольно отвесил один из тех китайских поклонов, которыми мы порой обменивались с Казуэ.
— Хм, — Линевич недовольно поджал губы. — Значит, правду говорят слухи, что вы подобрали и приблизили к себе того бунтаря Хорунженкова, что так пекся о местных людях и традициях.
Строгость в словах генерала показалась мне какой-то напускной, и стоило мне это осознать, как в памяти всплыла еще одна история, связанная с этим человеком. После поражения при Мукдене, когда он без суеты и паники отвел доверенных ему солдат, именно Линевич занял место Куропаткина. И да, сражений на суше больше не было, но он и без них сумел оказать влияние на дальнейший ход войны. Во-первых, тем, что не откатился до Харбина, а встал почти сразу и не дал так же обессиленным японцам продвинуться дальше. Во-вторых, он смог собрать достаточно сил и обрести достаточно уверенности, чтобы даже победоносные японские генералы задумались, а стоит ли продолжать войну. И эти сомнения в собственных силах существенно помогли при заключении мира.
А главное, что помогает понять этого человека — когда после завершения войны начались волнения в армии и на железной дороге, он не стал рубить с плеча. Нет, Линевич во всем разобрался. Так, солдаты нервничали из-за того, что возвращение домой идет слишком медленно, а начни он спешить разбираться с бунтовщиками, этот процесс и вовсе мог встать, и кто знает, к каким последствиям в армии это могло привести. А там и японцы, увидев неладное, с радостью бы ускорили свой эксперимент с интервенцией 1918 года… В общем, Линевич был строг, был справедлив — пусть это потом и стоило ему опалы в Санкт-Петербурге — и тем удивительнее выглядели сейчас его претензии.
— Николай Петрович, я ведь знаю, за что на вас Хорунженков ругается, — медленно ответил я. — Вот только я же когда-то у вас служил в 1-м Сибирском, и сейчас, оглядываясь в прошлое, я могу с уверенностью сказать, что вы совсем не такой. Если надо, построите всех в один ряд и розгами мозги вправите, но если причины нет, то вы же, наоборот, защищать будете. И солдат, и местных… Так какая у вас причина меня проверять, ваше высокопревосходительство?
— Умными вы стали, Вячеслав Григорьевич, — Линевич махнул рукой и откинулся на спинку своего стула. — Слухи про вас начали ходить, что вы на врага можете работать. Инородцев привечаете и защищаете, своих русских людей вниманием обходите.
— Из-за медалей? — стало интересно мне.
— Ясное дело, нет. Они — только повод, а вот в чем причина, вы, уверен, знаете даже лучше меня.
— Но вы этим наветам не верите?
— Стал бы я с тобой говорить, если бы верил, — Линевич усмехнулся, переходя на доверительное «ты». — Ты ведь изменился, стал умнее, талант в себе нашел, и где раньше прятал… Но в чем-то все тот же: все в лоб говоришь. Раньше-то я думал, это простота от дурости, а как оказалось, в тебе всегда стержень был.
— Спасибо.
— А вот одним спасибо ты не отделаешься! — голос Линевича неожиданно стал резким и суровым. — Борешься за свою самостоятельность, за то, чтобы сражаться, как считаешь нужным — борись. Но армию в это вмешивать не смей! Понял меня?
— Понял! — ответил я и уже про себя выдохнул.
Вот и сработал последний план Куропаткина. Он, когда я рассказал ему про свою идею с медалями, сразу сказал, что сам Линевич такое не пропустит. Ни сам, ни Алексееву не даст воду мутить. А вот если все будет сделано до его появления, то отнесется с пониманием. Вот и пришлось поспешить.
— Больше ничего не замышляешь? — Линевич смерил меня взглядом.
— На прием у французов сегодня вечером хочу прийти с японкой, — мне пришлось поделиться информацией, а то, зная Николая Петровича, прямую ложь он не простит.
— Любишь ее? — вопрос генерала чуть не поставил меня в ступор.
Но тут он сам хохотнул, словно над удачной шуткой, а потом поднялся из-за стола и крепко обнял меня. Я сначала не понял, за что, но тут генерал искренне поблагодарил меня за Ляояон, за то, что не дал ославить русское оружие. А дальше мы дружно забыли про политику и занялись обсуждением того, как именно будет лучше всего отправить в пекло 2-й Сибирский, чтобы и мозоли никому не топтать, и дело сделать.
Вышел я из кабинета Линевича довольный и им, и собой только через два часа. К тому моменту Огинский с Ванновским просто не выдержали и убежали в штаб заниматься своими делами, которые с них никто не снимал, а меня неожиданно встретил всклокоченный и восторженный Шереметев.
— Только не спрашивайте, пил я ночью или нет, — только и махнул он рукой.
— И не буду. Вы что-то придумали для дела, ведь так? — я сразу узнал этот горящий взгляд, который так пугает тех, кто любит сидеть на попе ровно.
— Не я, — сразу замотал головой Шереметев. — Это капитан Николай Степанович Лишин, из новеньких минеров, что мы подобрали во время боя. Он обратился ко мне с предложением доработки такого оружия, как гренада. Те же китайцы до сих используют свои глиняные бомбочки, а
