Тайна сибирских орденов - Александр Антонович Петрушин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты приказал?
— Постановил ревштаб... в узком кругу.
Было еще несколько случаев самочинных убийств. На них особенно падки Панов-младший и Пантелей Рябков — Пантя, балагур, шутник, матершинник и подхалим, мелкая сошка уездной ЧК. Он готов был “шлепнуть” хоть родного отца и сам напрашивался на исполнение расстрелов. Активных повстанцев было всего девять человек, но они скрылись. Кто-то донес, что их приют находится в юртах Лабытнанги в 12 верстах от Обдорска. Был послан отряд для поимки, но они снова оказали вооруженное сопротивление, а потом на оленях бежали в тундру. Со злости начались новые массовые аресты, откровенный грабеж обывателей и ночные попойки... В стороне держался Хорохорин, бывший сургутский военком. Я как-то спросил его, почему он — способный командир — не смог организовать должного отпора врагу. Он уклончиво ответил: “Я был подчиненным человеком...”
Утром 24 марта от Протасова я узнал, что ночью расстреляны еще шестнадцать человек: все заложники, сидевшие в каталажке. Расстреляли их будто бы по приказу Тобсевревштаба, но никакого приказа и даже списка казненных мне не показали. А среди работников радиостанции шли шепотком разговоры, что расстреливал Данилов со своим ближайшим окружением, причем в расстреле участвовал и сам Протасов. Все они при этом были сильно пьяные. В числе расстрелянных оказались Тележкина и лысоватый счетовод, которых я определенно считал ни в чем не виноватыми. Еще раньше я подозревал, что при отборе заложников Глазковым вносились какие-то сторонние, не политические мотивы. Лишь через год я узнал, что с Тележкиной у Глазкова было нечто вроде романа, и на почве ревности он “имел счеты” к молодому Чупрову. А может быть, и лысоватый счетовод ему чем-нибудь помешал? Иванович считался холостяком и не был лишен игривых настроений...»
Одна из улиц Салехарда носит имя Глазкова: первый начальник советской Обдорской милиции, как считалось, погиб «в борьбе за светлое будущее»...
Демонтировав радиостанцию, Волков в ночь на 25 марта в сопровождении Винегра отправился на оленях через зимовки на Щучьей реке и главную реку Ямала Юрибей до Маре-Сале (в переводе с самоедского означает “Песчаный мыс”) — круто обрывающегося в море мыса на западном берегу полуострова, где находилась еще одна военно-морская радиостанция с командой из шести человек.
«...Длинный кирпичный жилой дом, рядом поменьше — радиостанция, ажурная мачта, баня, деревянный барак — склад и поодаль метеорологическая площадка. Унылый до тошноты песчаный берег, свинцовое море, зимой до горизонта покрытое льдами, вечно хмурая погода. За сто верст вокруг ни человека, ни зверя... Люди здесь жили изолированно от всего мира. Не слышали передач Москвы, ничего не знали о происходящих в Сибири событиях...»
10 апреля Волков увидел: «...С горы к нам легко катились нарты. На одной, запряженной тройкой оленей, на светло-золотистой медвежьей шкуре возлежал Протасов в шапке с большой красной звездой на лбу. Рядом с ним какая-то маленькая женщина, закутанная в малицу и пуховые шали. Протасов резко подскочил к нам.
— Будем знакомы! Протасов-Жизнев! А это Маруся Мамеева... моя жена!
У меня захватило дыхание и колотилось сердце от злости и удивления. Что значит этот приезд, этот опереточный маскарад, эта машинисточка из ревкома, купеческая дочка?
Протасов чувствовал себя явно не в своей тарелке: был приторно развязан и болтал всякую чепуху...
— Обдорск оставили первого апреля. Бегут наши “орлы”. Основная масса, человек двести, направлена на Урал, туда же отступают по двум направлениям оба наших отряда под командованием Хорохорина и Сосунова, которые вместе с Сиротой составляют оперативную “тройку” Тобсевревштаба. Сюда, на Маре-Сале, движутся эвакуированные со Щучьей Ванька Филиппов с пушниной. И еще набралось разного бабья да калек человек тридцать. Из вооруженных сил к нам отступает Данилов со своим штабом, человек с полсотни будет...
— А зачем Данилов? Он как командующий должен быть с основными силами...
— Какой он “командующий”... Да и не хотелось с ним расставаться — сдружились мы с ним...
Скоро среди нас появились Данилов со своим адъютантом Меликадзе и еще с кем-то из березовцев. Явились шумной ватагой, с развязанностью хозяев завладели тесной кают-компанией. К ним немедленно прилип и Протасов. Целыми днями они слонялись по помещениям радиостанции, мешали радистам и мотористам, паясничали, сквернословили, а по ночам под охраной башибузука Меликадзе вели какие-то таинственные переговоры и устраивали попойки за счет каких-то неизвестных ресурсов. Числа с двадцатого апреля стали подходить транспорты с беженцами: ...какие-то неизвестные мне нарядно одетые молоденькие девицы. Среди них была вторая машинистка ревкома Оля Павлова, кругломордая и курчавая, как фарфоровая кукла.
— Это что за хари? — спросил я проводника, доставившего их в Маре-Сале.
— Даниловский гарем, — ответил тот, помолчав.
Потом появился Филиппов с большим обозом пушнины... Обдорские коммунисты из старичков, женщины, отправленные раньше на Щучью речку, в том числе демьянская большевичка Евдокия Михайловна Доронина и елизарьевская — Фелицата Лазарьевна Никифорова, обдорянки Телицына, Толстухина, Сарапу, Мария Семяшкина, Уварова и другие.
Под охраной чекиста Пензина пришел транспорт с печеным хлебом, мукой, маслом, чаем... Занятый под жилье барак копошился и гудел, как потревоженный улей...
А наша “головка”: Протасов, Данилов и Панов — с кучкой холуев, вроде Рябкова и Меликадзе, совершенно устранилась от всякой организационной работы и с вызывающей беспечностью проводила дни и ночи в обществе своих “полевых подруг”.
Филиппов рассказал, как после моего отъезда из Обдорска они в пьяном виде снова учинили массовые расстрелы ни в чем не повинных людей.
— Человек сорок угробили, — говорил Иван Филиппов, смахивая слезу, — из райрыбы пятерых и Груню Седельникову... убил Данилов.
Нельзя было без дрожи негодования слушать этот рассказ. Мне вспомнилась эта миловидная белокурая девушка, работавшая в райрыбе на мелкой канцелярской должности. Она пела у меня в хоре, иногда выступала в
