Тайна сибирских орденов - Александр Антонович Петрушин

шумом ворвался бледный, трясущийся от бешенства Протасов. За его спиной торчали конвойные, приводившие ко мне Садовникова, и телохранитель Протасова — здоро­венный детина из наших коммунистов Попов по прозвищу Большой.

—  Как? — бесновался Протасов, потрясая наганом. — Освободить Садовникова? Эсера пожалел? Может быть, как бывшего товарища по партии?

Кровь бросилась мне в лицо. Да, я в 1917 году на фронте шесть ме­сяцев был в партии эсеров и при вступлении в РКП(б) после работы в подполье при Колчаке делал публикацию в газете о разрыве с ними. Но упрекать этим в такую минуту... после этих трех дней?

—  Товарищ Протасов! — зловеще зашипел я на него, сжимая рукоять кольта. — Прошу выбирать слова! Во-первых, я его не освободил...

Но он не слушал, а, повернувшись, вылетел обратно во главе своего эскорта. Схватив шапку, я бросился следом, но опоздал. Выбежав за во­рота, я увидел, что Садовников раздетый, мертвенно-бледный стоит у дверей каталажки, а Протасов целится в него из нагана.

—  Александр Васильевич!

Раздались два выстрела, и Садовников упал. Глаза у него вылезли из орбит. Попов штыком прикончил его.

—  Что вы делаете?

—  Я знаю, что делаю! — встав в величественную позу, заявил Прота­сов, — они нас пачками расстреливали в Тобольской тюрьме!»

Революция, при всей политической сознательности и энциклопе­дической образованности вождей, вовлекла в русло своей стихии массы людей, являвшихся по своим моральным и физическим качествам изго­ями в сложившейся к тому времени системе общественных отношений... И в царские времена высокий суд оправдывал народовольцев и посылал на каторгу вельмож. Аристократы строили на свои средства больницы, а купцы открывали школы и публичные библиотеки. Революция потряс­ла устои не только государства, но и нравственности. Предательство стало нормой, сострадание — слабостью, жестокость — героизмом, рас­пущенность — лихостью. Закон подменялся революционной необходи­мостью, ум — пролетарской сознательностью.

Поэтому отщепенцы, фанатики, моральные и физические уроды, а то и просто психопаты стали вершителями судеб страны и людей, во­ждями, идеологами, палачами...

«...Собралась толпа любопытных, — продолжал Волков. — На беду в этот момент привели нового арестованного — рассыльного телеграфа Рослякова, дружка начальника канцелярии Трубки. Росляков, как и Труб­ка, жил очень бедно.

—  Он убивал часового на почте! Бил ломом товарища Протопопо­ва! Скрывался!

Арестованный лязгал зубами и дрожал всем телом.

—  Попался, негодяй! Ставь его к стенке! — гремел Протасов. Его гла­за выражали безумие. Попов прикончил Рослякова.

С другой стороны подвели двух некрупных мужчин рабочего вида.

—  Они были в толпе нападавших на ревком. Были с топорами в ру­ках! — объяснил не помню кто.

—  Да, да, их видели, — подтвердили из толпы...

Один был русский Собрин, другой — самоед Вануйто, оба плотники.

Протасов схватил Собрина за рукав рваной малицы и поставил под расстрел. Тот, только что видевший дикую расправу с предыдущими жертвами, трясся как в лихорадке, пытался что-то сказать, но не мог.

—  Стреляй подлеца! — неиствовал обезумевший Протасов. Я схва­тил его за наган, но выстрелил Попов — все было кончено.

Стали тащить к месту казни и Вануйто. Я обомлел.

—  Что вы делаете? — бросился к конвойным. — Это же инородец! Са­моед! — и вырвал его из толпы. — Надо же допросить...

Но Вануйто почти не знал по-русски. Позвали Дьячкова; он пого­ворил с Вануйто, который отвечал совершенно спокойно, держа в руке никем не отобранный топор.

—  Он говорит так: мы работали на барже. Услыхали колокол. Дума­ли, пожар. Побежали: ведь на пожаре с топором надо. Видим, люди сто­ят — подошли. Тут стрелять начали. Мы испугались и убежали домой...

А взяли их с работы, они спокойно плотничали. Стало ясно — Собрин пал жертвой чудовищной ошибки. Потом Филиппов подтвер­дил, что оба были пролетариями и примерными работниками.

—  Что же, бывают ошибки! — мрачно сказал Протасов, засовывая наган в кобуру. — А ну, разойдись!

Рабочие горкомхоза увозили трупы расстрелянных — топить в Полуе. Но к утру 20 марта, когда в город вступил большой, человек семьде­сят, транспорт эвакуированных из Березова и отряд Данилова человек в полсотни, на улицах кое-где еще валялись трупы повстанцев».

В разные стороны

О защите фронта никто из палачей не думал. Бежать! Обороны Обдорска, о которой утверждалось в некоторых публикациях, о событиях 1921 года на Обском Севере, не существовало. Содержание пафосной телеграммы: «Всем, всем! Держаться нет сил. Отступаем. Наш прощаль­ный привет Ильичу!» — выдумано партийными историками.

В книге «Чекисты» Бударин указал: «Первого апреля 1921 года по­следние защитники Обдорска ушли в безлюдную тундру на оленях через Полярный Урал с женщинами и грудными детьми. Через скалы и про­пасти. Обдорский ревком на нартах увозил из местного банка шесть ящиков золота...» При отступлении, похожем на бегство, перемешались и люди, и ценности.

Но до оставления Обдорска красный террор бушевал с еще боль­шей силой. По воспоминаниям Волкова, «кровавые лозунги, которыми сыпал Протасов и в приказах, и в речах, быстро нашли подражателей и исполнителей. Начались самовольные расправы. Вечером 21 марта башибузукообразный Меликадзе, телохранитель “командующего” Дани­лова, влетел в аппаратную радиостанции и, сделав салют своим кинжа­лом, лихо отрапортовал Протасову:

—  Товарищ председатель! Ваше приказание выполнено: пятерых за­стрелил, одного заколол!

Я вытаращил на Протасова глаза.

—  За смерть наших товарищей, — сказал тот, — голова за голову.