Тайна сибирских орденов - Александр Антонович Петрушин

Второй малец, забытый на дальнем посту у задней радиомачты, простоял там шестнадцать ча­сов подряд. Когда о нем вспомнили, он спал. Его трясли, кричали в уши, бросали комья снега под рубашку — не проснулся. Унесли его домой, он проспал еще часов двенадцать, а проснувшись — помешался.

У нашего председателя Тобсевревштаба Протасова тоже обостри­лись признаки нервного расстройства. Он начал заговариваться, терял мысль, беспричинно плакал. Его уложили в постель, приставили сиделку— мою Марусю. Только ее он слушал, остальных “гнал к чертовой матери”.

Ночью я продолжал свою следственную и судебную работу. Уже не по­сылал никого арестовывать и свою страшную книжечку положил в кар­ман. Но мне все вели и вели людей под штыками: не уличенных чем-либо в участии в мятеже, а тех, кого считали пособниками и укрывателями.

Наша неутомимая разведчица Семяшкина дозналась, что “король тундры” Дмитрий Чупров с сыновьями скрывается у себя дома в тайнике под полом. Еще затемно 19 марта я снарядил целую экспедицию — семь человек, чтобы захватить их живыми или мертвыми... Часа два длилось напряженное ожидание. Наконец дозоры сообщили: “Идут! Ведут!”

В свинцовом тумане рассвета показалась большая группа людей, одетых в малицы. Вели пятерых мужчин и четырех женщин. Стояла жут­кая тишина. Их взяли в подземном тайнике, искусно скрытом под полом амбара и заваленном дровами. Там же фонари для освещения, теплые постели, запас продуктов, но оружия не было.

Женщин я допрашивать не стал: достаточно с меня тех трех... Пе­редо мной шеренгой на снегу на коленях пятеро в малицах. Благообраз­ный грузноватый старик лет шестидесяти с лицом иконописного спа­сителя и холеной бородкой. Он казался совершенно спокойным, лишь молитвенно сложил руки на груди крест на крест. По сторонам его сы­новья, статные ребята с сытыми лицами в возрасте 22—25 лет. Все оде­ты в новые малицы с дорогими гарусными накидками стального цвета и в художественно украшенные унты. Двое остальных — маленький то­щий мужичонка и юноша лет восемнадцати — бедно одетые работники. Я велел отодвинуть их в сторону.

—  Ну, почтенный отец, — обратился затем к старику Чупрову, — рас­скажи, как ты учил православных стрелять в спину коммунистов?

—  Ничего не знаю.

—  Что? Не скажешь? — приставляю я дуло винтовки.

—  Видит бог, ничего не знаю, — тем же смиренным тоном отвечает он.

—  Нет, скажешь, собака! Пытать буду, по кускам резать! — беснуюсь я.

—  Бог нас рассудит...

Нет, такого не сломить ни угрозами, ни пытками. Взгляд мой мель­ком скользнул по фигуре младшего Чупрова. Из него едва ли много вы­жмешь — упитанный и глуповатый барчук... Все мое остервенение обра­тилось против старшего — смуглый, худощавый, с играющими желваками скул и глазами, горящими звериной ненавистью. Он, кажется, готов вце­питься зубами мне в горло. Сдерживает направленная на него винтовка.

—  Скажешь, собака? — минут пятнадцать я бесновался около него: хлестнул шомполом по голове и по лицу, ударил стволом винтовки по плечу. На щеке вздулся кровавый рубец, рука повисла, а он — молчал...

—  Довольно! Пора кончать! — раздался с крыльца повелительный голос Протасова. Он уже был на ногах: свежий, выбритый (когда успел), в костюме военного покроя с выпущенным воротником рубашки апаш.

Я поставил семейку бандитов в затылок, на шаг друг от друга, и Сарапу одной пулей пронзил всех троих. Диким криком восторга привет­ствовала расстрел группа наших людей. Две женщины бросились обу­хом добивать еще шевелящихся врагов.

Освободившись, я зашел в каталажку. Там творилось нечто невооб­разимое. Стоя, сидя, на коленях (лежать было негде) разношерстно оде­тые люди стонали, выли, охали на все лады. Вонь стояла нестерпимая.

Какая-то прилично одетая моложавая женщина вцепилась в полы моей меховой куртки, ползала передо мной на коленях и сквозь рыда­ния кричала:

—  Родные, милые, за что? Всю жизнь на людей работала! Помилуйте!

Фамилия ее была не то Тележкина, не то Теляшкина. Откуда-то мне

было известно, что она портниха, вдова. Рядом с ней всхлипывал и захле­бывался от слез болезненный лысоватый человек лет 35, какой-то счет­ный работник райрыбы.

—  Я рабочий! Шестнадцать лет трудового стажа... Был грузчиком, матросом...

Спросил их, за что они арестованы.

—  Не знаем... заложники. — Оказывается, Глазков, расстреляв де­вять человек, взял новых заложников.

—  Сейчас разберемся, потерпите еще немного.

Но Глазкова уже не было в живых — у кого спросить? А Протасов подписывал приказы об аресте заложников по определению того же Глазкова: “Люди сказывали. Ненадежный. Контра...”

Вдруг меня позвали. Конвой привел полноватого коренастого муж­чину в кожаной паре и стильных унтах. Интеллигентный вид, бородка клинышком “под Ленина”. Это был тобольский этнограф и музейный работник Садовников.

—  Меня арестовали в Хэ, — заговорил он обиженно и испуганно. — Говорят, меня расстреляют за то, что я был в партии социалистов-рево­люционеров. Но ведь я давно порвал с ними — вот документы!

Садовников предъявил паспорт, мандат от какой-то влиятельной организации, удостоверяющий, что он командирован в тазовскую тунд­ру с научной целью, удостоверение члена Географического общества... Я вспомнил, что Протасов однажды действительно возмущался, как этот “прохвост” оказался в нашем тылу, и даже поручил кому-то арестовать его и доставить в Обдорск.

—  Документы ваши в порядке, — сказал я Садовникову, — но я все же вынужден задержать вас до выяснения... Не я давал распоряжение о ва­шем аресте.

Я отправил его в каталажку, отобрав у него документы, семейную фо­тографию и вещи: часы с серебряной цепочкой, остяцкий нож, кошелек с деньгами, полевую сумку с записями. Отпустив конвой (они ушли разоча­рованными), я занялся своими делами. Вдруг с