Тайна сибирских орденов - Александр Антонович Петрушин

—  Не скажу! — и крестится, шепча молитву.

—  Застрелю!

—  Стреляй! Ничего не скажу!

Я застрелил ее сам — в затылок.

Не забыть мне молящего лица стройной красавицы, жены Нерьяка-Якова, и ее застывших от ужаса глаз. Она пришла на казнь, как в цер­ковь: нарядная, сосредоточенная, какая-то потусторонняя. Не верила в смерть. Но упрямо через переводчика повторяла: “Не знаю... Ничего не знаю...” Я приказал расстрелять ее...

Забыты мною имена многих участников мятежа из моей записной книжки — они мелькнули в моей памяти, подобно метеорам. Одного из мятежников, стрелявших по мне на улице, привел Сарапу! Увидев меня, бандит задрожал всем телом, застучал зубами и... внезапно бро­сился прочь огородами по сугробам.

—  Стреляй!

Сарапу был замечательным электриком и хорошим коммуни­стом, но стрелял плохо. Два выстрела — мимо! Я вскинул винтовку: как на утку — влет.

Выстрел — и бандит, подпрыгнув, ткнулся носом в снег близ ради­омачты, откуда накануне он стрелял в меня и Дьячкова. От него силь­но воняло.

В больницу явился бандит, нападавший в числе других на Протопо­пова и проколотый им штыком. Ему оказали помощь, но одна из наших медсестер-комсомолок слышала, как доктор Богословов сказал тихонь­ко фельдшерице: “Штыковая рана!” — и донесла нам. По моему прика­зу Дьячков вывел бандита в поле и прикончил. Затем он был послан арестовать Котовщикова, линейного механика почтово-телеграфной конторы. О нем я получил сведения, что он был среди убийц Обухова и Протопопова (последний выжил). Но Дьячков не довел арестованно­го: убил его дорогой выстрелом в спину.

—  Он хотел бежать, — путано объяснил, и по его лицу было видно, что врет. Не довел Дьячков и кого-то третьего.

Привели бандита по фамилии Бабиков, раненого нами в пере­стрелке. По этой ране его и опознали: он лежал дома на печке и притворялся больным. Вопрос был ясен, и я приказал Толстухину свершить над ним расправу.

Еще с ночи я получил сведения, что в колокол звонил дьякон Но­вицкий, а сейчас он вместе с женой заперся в каменной церкви. Аресто­вать его были посланы Филиппов с Дьячковым и Кесарем Поленовым. Они что-то замешкались, а я был занят допросами и расправами. В за­писной книжечке против фамилий появлялись отметки: “Расстрелян!” или “Арестован до выяснения”.

Часов в двенадцать Тушкин с Винегром привели Терентьева, груз­ного, краснолицего старика, организатора нападения на Тушкина, и его сына-юношу, участника этого нападения. Старик упирался, хватался за малицы конвойных и истошно орал: “Ой, убива-ают! Ой, спасите!..” Я выскочил к воротам с кольтом в руке.

—  Молчать!!!

Вдруг в этот момент опять мелко-мелко зазвонил набат в каменной церкви. Послышалась отдаленная стрельба. Поднялась общая тревога, все схватили оружие и высыпали во двор. Откуда-то взялся Протасов.

—  Набат?.. Опять восстание?.. — он шарил рукой в кобуре нагана.

—  Замолчи, бандит! Убью! — зверем наступал я на старика. Тот при­седал, старался схватиться рукой за ствол моего страшного пистолета и вопил пуще прежнего. Выстрелом в грудь я повалил его, а вторым, в висок, прикончил. Две струи пунцовой крови фонтаном били из него, как из хорошего буйвола. Рядом кто-то пристрелил его последыша, так­же поднявшего смертельный вой.

—  Занять боевые позиции! Узнать, почему набат! — командовал я сво­ему “гарнизону” из десятка штыков. На помощь Филиппову были посла­ны Донской и Тушкин. Вскоре они вернулись и рассказали, что дьякон с женой затворились в колокольне, а услышав угрозы Филиппова, снова ударили в набат. Наши разозленные бойцы стали стрелять по бойницам колокольни. Филиппов спрашивал запиской, что делать с дьяконом. Я ответил, что его надо снять любым способом и, если потребуется, то взорвать колокольню (в райрыбе хранилось несколько пудов пороху). Но Филиппов, прозванный туземцами-кочевниками “хитрым зыряни­ном”, поступил по-другому. Подобравшись с патрулями под колокольню, он вступил с дьяконом в “дипломатические” переговоры.

—  Слышь, дьякон, слезай, а то плохо будет!

—  А ты меня не убьешь?

—  Ей-богу, нет!

—  Не верю! Ты в бога не веруешь!

—  Вот честное слово!

Молчание.

— Нет, боюсь...

И дьякон снова начинал бить в колокол. Набат то затихал, то возоб­новлялся. Я выходил из себя от злости. Моя операция по очистке города от бандитов уже подходила к концу: в списке обреченных все меньше оставалось фамилий без отметок: “Взят. Расстрелян”. Принесли опять записку от Филиппова: “Дьякон требует от тебя сохранить ему жизнь”. Отвечаю резолюцией: “Дать такую гарантию”. Еще полчаса ожидания. Новая записка: “Дьякон взят. Что с ним делать?” Пишу ему красным по­перек текста: “Расстрелять!”

Дьякона вместе с его верной подругой поставили к стенке церкви и отправили на тот свет.

Поздно вечером в аппаратной радиостанции состоялось заседание райкома партии. Протасов поздравил нас с пятидесятилетием Париж­ской коммуны и сделал короткий и содержательный доклад о героизме французских коммунаров. Вторым стоял вопрос о приеме в партию — по­дали заявления моя жена Маруся Волкова и моторист Альбин Винегр...

После заседания ужинали жирнейшей ухой из огромного десяти­пудового осетра. Его еще раньше привезли с устья Оби замороженным. Хотели отправить в Москву “самому товарищу Ленину”, как мечтал наш завхоз Ваня Филиппов. Но из-за восстания пришлось отдать на съедение нашему “гарнизону”[39].

От запаха вареной осетрины, лука и перца я почувствовал мучи­тельный голод. Больше суток ничего не ел, а только нещадно курил самосад. На многих бойцах стало сказываться общее утомление и дли­тельное нервное напряжение. Люди засыпали стоя. Во сне кричали. Один мальчик-комсомолец ночью бросил ружье и с диким воем убежал с поста — его нашли дома в нервной лихорадке.