Олений колодец - Наталья Александровна Веселова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Меня зовут Екатерина Ивановна Муравина, – сухо ответили ей. – Ты, наверное, мое имя тоже не помнишь?
– Катя… ты? – изумилась Оля; она вспомнила.
Перед Новым годом в школе произошла пренеприятнейшая история. Решено было устроить для старшеклассников не просто школьный вечер, а костюмированный новогодний бал с детским фуршетом – соками-лимонадами, бутербродами-печенюшками, на который, конечно, в добровольно-принудительном порядке скидывались родители. Сам стол не стали делать слишком длинным, чтобы не сокращать место для танцев, потому что возбужденных подростков в маскарадных костюмах в зале толклось очень много. Составили в ряд только три парты, на которые вся закупленная снедь целиком не поместилась, поэтому сумку с оставшейся копченой колбасой, сырными нарезками и хлебом отправили под парту, решив добавлять скромное угощение по мере надобности. Ну и забыли, конечно, – в горячке танцев и концертных номеров с бурными аплодисментами и восторженным воем, – потому что кого-то одного, ответственного за фуршет, не назначали. Когда все уже начали расходиться, три родительницы-активистки, предварительно распившие в холле пару фугасов шампанского с одной на всех шоколадкой-закуской, вспомнили об оставленной сумке, с полным правом решили забрать домой оплаченную снедь, вернулись в пустеющий зал – и застукали дежурную учительницу истории Екатерину Ивановну за тем же самым сомнительным делом, которое собирались совершить сами. Ее два полиэтиленовых пакета оказались набиты колбасой, сыром и сдобным печеньем под завязку – ну, а презренные батоны она оставила голодающим… Три подвыпившие дамы закатили непропорционально оглушительный скандал, едва не доведя дело до банального мордобоя, – во всяком случае, призвали не успевшего вовремя улизнуть директора, составили официальный письменный акт о хищении продуктов педагогом и даже порывались вызвать полицию. На следующий день скандал продолжился с новой силой, о случившемся узнал радостно подхвативший новость коллектив, и Кате ничего не оставалось, кроме как писать заявление по собственному желанию… Все могло бы кончиться для нее малой кровью, то есть переходом в другую школу, если бы одна из негодующих мамаш не жаждала непременно крови большой: оказалось, два года назад недальновидная историчка ухитрилась пойти на принцип и испортить ее старшей дочери аттестат, влепив в него тройку по истории – единственную среди хороших и отличных оценок. Ну не учила непоседливая девчонка даты исторических сражений… Родительница успела отнести кляузу в РОНО, и там не стали особенно вдаваться в подробности преступления, свалившегося непосредственно среди приятных предновогодних хлопот. Быстро спустили категорическое распоряжение: уволить по статье восьмидесятой, пункт первый – то есть с волчьим билетом: за аморальный поступок, совершенный педагогом при исполнении обязанностей и несовместимый с продолжением педагогической деятельности. Той самой деятельности, которой Екатерина Ивановна Муравина уже посвятила двадцать лет своей жизни… И вдруг эта самая дальнейшая жизнь легко и просто оказалась в честных руках влюбленной Оли Таракановой.
Может быть, все еще и пришло бы к благополучному, насколько возможно, завершению, если бы Катя с самого начала задушила классовую гордость, пришла к ничтожной пэтэушнице-секретарше как побежденная, склонив повинную голову, и искренне попросила бы о помощи.
Но специалист с высшим образованием и длинным беспорочным педагогическим стажем, вероятно, просто не могла сломать себя о тощее колено презренной «Таракашки», и потому надменно бросила ей на стол чистый вкладыш в трудовую книжку и высокомерно сообщила, как о неминуемом будущем: «Запись «со статьей» сюда впишешь и Самому на подпись отнесешь. А «по собственному» – в основную. Там как раз две строчки осталось. Только помельче пиши, а то не влезет. Печать приложишь, и все. Подпись я потом сама нарисую, она у него простая. Держи шоколадку».
У Оли задрожали руки. Она считала себя кристально честным человеком и к тому же в глубине души была оскорблена тем, что так низко оценили ее возможное падение – в плитку сладкой липкой массы. Она молчала в нерешительности, и Катя расценила ее молчание по-своему: «Ну, хорошо, – историчка раскрыла сумку и вытащила кошелек. – Пятерки хватит?» Вероятно, она автоматически считала «пятерку» недосягаемым потолком щедрости, всегда весьма неохотно выставляя ее в дневники ученикам – красную и угловатую. Это каким-то образом добило Олю на месте: «Катя… – шепотом произнесла она. – Я работаю честно. И в трудовую книжку занесу только то, что написано в приказе». Учительница цокнула языком: «Скажите-ка… Какие мы принципиальные… Ладно. Сколько ты хочешь? Только вот святую не строй из себя, пожалуйста. Тебе не идет».
И тут Оля возмутилась до глубины души: эта низкая женщина, мелкая воровка с высшим образованием, даже не знала до конца, на что именно она подбивала немолодую секретаршу директора на рабочем месте: не просто на уголовно наказуемое должностное преступление (на которое та, может, еще и пошла бы, додумайся Катя подойти с лаской или как следует разжалобить), но на предательство любимого мужчины, доверявшего ей настолько, что круглая школьная печать лежала не у него, а у нее в сейфе! Она вспыхнула, поднялась и оказалась лицом к лицу с нахалкой: «Вы, Екатерина Ивановна, наверное, судите людей по себе, считая всех ворами и мошенниками. И вам даже в голову не приходит, что иногда попадаются люди – честные. Которые просто выполняют свой долг и не берут взяток. Ну так вы ошибаетесь. И вам придется убедиться в своей ошибке». Катерина процедила себе под нос что-то вроде: «Ну и стерва…» – развернулась и вылетела из приемной…
Словом, нашла коса на камень: даже и передумав портить человеку жизнь, Оля не могла бы теперь пойти на попятную, потому что заявленную марку «неподкупного работника» следовало держать. Дай она теперь слабину – и можно утратить самоуважение навсегда… Но и Муравина, хотя и понимала бесповоротно, что нежданно-негаданно попала в зависимость от какого-то зловредного «насекомого», слишком долго не могла опустить мысленно поднятую высоко планку – тем более, что унижений в эти предпраздничные дни хлебнула уже с лихвой… Стиснув зубы, Катерина появилась в приемной еще два раза: в первый предложила двести тысяч («Это все, что удалось собрать, больше не могу, бери и хватит выпендриваться»), а во второй сделала попытку «человеческого» разговора: «Слушай, ну, ты же нормальная баба и понимаешь ведь, что эта статья мне полностью жизнь ломает… Я двадцать лет в школе, работу свою люблю, другого ничего не умею… Но в образование мне ходу теперь не будет – и с такой записью в трудовой вообще ни в одно приличное место. Разве что в поломойки. И что мне теперь –
