Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

Жил Савва Барш по-прежнему в «родовой» квартире на 5-й Роте, хозяйством не заморачиваясь вовсе: еду покупал или заказывал готовую – сам только кофе варил днем и ночью – а квартиру убирала раз в неделю одна и та же не менявшаяся десятилетиями уборщица, нанятая давным-давно, еще мамой. Когда он, наконец, удивился неизменной моложавости женщины и сделал неуклюжий комплимент, припомнив, что зовут ее как будто Лена, она, в свою очередь, подняла на хозяина изумленный взгляд: «Лена – это моя мама… Она теперь совсем старенькая… Я у вас вместо нее уже двенадцать лет убираюсь… Ноги подберите, под диваном протереть надо!» Савва ошеломленно поджал свои длинные нескладные конечности и часто заморгал: «Господи, Твоя воля… Кем же меня – такого – люди должны считать?!»

В дедушкином чулане – а ныне мастерской знаменитого медальера Барша – Савва, конечно, прибирался самостоятельно – верней, там все естественным образом как-то организовывалось само. Завелась, например, антикварная «этажерка редкостей», где в особом порядке, до конца не понятном даже своему создателю, расставлены были те самые чарующие вещицы, которые Савва ревниво отыскивал по лавкам и, охваченный мгновенной влюбленностью, покупал, создавая новую коллекцию вместо утраченной прадедушкиной. И гусеница – чуть-чуть иная, но близкая родственница прежней, вновь ползла по нефритовому листу с серебряными каплями, и лакал эмалевым язычком хрустальную воду из миниатюрного сердоликового блюдца коричневый кот размером с наперсток, и вечно ткал тончайшую стальную паутину искусно выточенный из черной яшмы и одетый в резную железную кольчугу паук с недобрым рубиновым взглядом… Дедулины альбомы лежали на нижней полке, но некоторые фотографии (изображавшие тех, чьи истории были известны) Савва решился оттуда вынуть и, поместив в специально заказанные рамки темного дерева в идеально подходящем по времени стиле модерн, повесил прямо над рабочим столом, чтобы чаще встречаться взглядом с людьми, которых не знал живыми, – но тем больше любил и помнил.

Старые фотографии теперь волновали Савву не совсем так, как в детстве, когда он с жадностью выпытывал у прадедушки Васи жизненные подробности тех, кто слепо смотрел на него из черно-белых окошек в минувшее. Он часто заглядывал вглубь, за их плечи, где тоже видел немало, – и хорошая дрожь бежала по чуткой спине… Вот позирует летом тринадцатого на даче спиной к дому небольшая семья, про которую он все знает: как звали родителей (Иван и Анна), когда и от чего они умерли (от тифа в девятнадцатом), за кого вышла юная фея-дочь (за бравого прапорщика, уцелевшего в мировую и гражданскую, но не пережившего мирный тридцать седьмой) и сколько она родила детей (двоих; одного забрал дифтерит, другой пропал без вести в сорок первом), – но не так уж это, право, интересно! А на заднем плане в открытое окно на первом этаже выглядывает любопытная немолодая горничная в белом фартуке, на карточке от головы до пояса размером чуть больше мотылька, – и о ней неизвестно ровно ничего. Просто прислуга, без личности, без будущего, без смерти… А ведь она тоже прожила свою уникальную, единственную жизнь – и в те минуты, когда, отдыхая от работы, рассеянно смотрела в кухонное окно на лужайку, где напряженно застыли перед ящиком о трех ногах беззаботные господа, она, возможно, о ком-то печалилась, а может, мучительно ждала письма – так потом и не пришедшего… Или вот две нарядные девочки сидят на диване в обнимку. Одна из них – прабабушка Зоя; он помнит навсегда: блокада, живая женщина, ставшая однажды фарфоровой, – там, в бывшей маминой комнате, на кровати, которой давно нет. А вторая? Прадедушка сказал: это какая-то ее подружка по гимназии. Но ведь встала же она с того дивана, где обнимала одноклассницу Зойку по команде фотографа («Головку наклоните… ближе… так… А вы, барышня, ручку сюда… Хорошо… Теперь замрите… Внимание! Сейчас вылетит птичка!»). Встала и пошла в свою судьбу, о которой он никогда ничего у жизни не выпытает. Через год – революция… Девочка-подружка уцелеет? Погибнет? Уедет? Дотянет до двадцать первого века? Умрет молодой? Эти кажущиеся ненормально светлыми глаза под русой челкой – глаза будущей счастливой матери? Большого ученого? Никому не нужной, впустую отцветшей старой девы?

Как и прадедушка Василий, Савва прочно сжился со своей пещерой сокровищ, и так же, как тот, лишь смутно представлял себе, кого мог бы допустить в эту глубоко личную «святая святых». Только совершенно родного человека – это он знал точно. Который тоже один – во всех смыслах. И с которым вдвоем они обрели бы подлинную полноту…

Но чем дальше, тем нереальней казалась такая встреча. Потому что… Ну кому расскажешь хотя бы про эту молодую пару на фотографии, что висит прямо в центре, – и не зря? На той фотографии, что дед Василий запретил когда-то трогать Савве-дошколенку… Потом-то он рассказал, конечно, – когда внук стал в два раза старше и мог уже почти по-взрослому разделить его давнюю боль.

Когда в очередной раз Савва пришел к прадедушке в каморку, чтобы отдохнуть от тягот и ужасов показательной советской школы (в тот день, помнится, четыре с половиной часа после уроков репетировали торжественную пионерскую линейку по случаю 68-летия Октября: многократно выносили знамя дружины, рапортовали вожатым об успехах, декламировали длинные, как поэмы, стихотворения – и все это на фоне того, что в субботу столовая закрылась в час дня, и пообедать никто не успел), старый Василий Барш вдруг сам протянул руку к одному из альбомов, хотя правнук его, уронив за столом подбородок на локти, сосредоточенно разглядывал любимые изящные «штуки», черпая у них, вероятно, благотворную энергию отдохновения.

– Помнишь, я когда-то не дал тебе рассмотреть эту фотографию? – спросил прадед, осторожно доставая из гнезда кусок плотного картона. – Просто ты был тогда слишком маленький. Я и без того долго сожалел, что рассказал о том, как умерла моя Зоя: ты так переживал, что даже во сне с ней разговаривал, мне мама твоя жаловалась. Теперь ты стал взрослей, и я думаю, нужно тебе знать… На всякий случай.

– На какой? – заинтересовался, поднимая голову, Савва.

– На такой, что мне почти девяносто, – туманно отозвался дед Василий. – Смотри.

Подросток внимательно вгляделся в два счастливых, но тронутых нездешней усталостью лица. Миловидная девушка, уже не очень юная, скорей, взрослая, слегка улыбаясь, чуть склонила голову в глубокой шляпке с поднятой вуалеткой к сидящему в кресле явно высокому молодому человеку в студенческой тужурке, смотревшему прямо и печально.

– Похоже, что это свадебная фотография? – спросил прадед.

– Ничуть… – сказал Савва, со странной жалостью вглядываясь в лица новобрачных. – Слишком они