Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

Василий кивнул:

– В Петрограде царили голод и страх – это весна восемнадцатого года, на Красную горку… В смысле, первое воскресенье после Пасхи. За час до того, как сделали этот снимок, я был у них шафером во время венчания – держал венец над головой жениха… Тебя зовут так же, как и его, потому что через десять лет я дал его имя своему сыну, в честь которого и тебя потом окрестили… Мы дружили в университете – серьезно, по-настоящему дружили. Только так случилось, что перед его свадьбой больше года не виделись – мы всей семьей жили за городом, пересидеть надеялись… Думали, просто смута… Тогда многие так делали. К Пасхе вернулись вот в этот самый дом – и Савва Муромский как раз ко мне наведался. Увидев, что я дома, очень обрадовался, сообщил, что женится… Будешь, спрашивает, моим шафером? Я, конечно, согласился. В ближайшее воскресенье они и обвенчались с этой барышней. Вторым шафером – над ней венец держать – взяли случайного какого-то господина, который в церкви оказался… Того храма давно нет – большевики снесли – а назывался он «церковь Вознесения», здесь неподалеку стоял, в Адмиралтейских слободах, как тогда называли, – это если по Измайловскому идти к Фонтанке и дальше на Майорова, тогда это Вознесенский был… Ну, вышли мы оттуда – голодные, радостные. Савва звал меня закусить, чем Бог послал, к себе на квартиру, тоже здесь в Ротах[47], – но я отказался: сестра моя тогда только что в тифу, как потом выяснилось, слегла, а меня любила очень, и при мне ей легче становилось… Но я хотел что-то для них сделать, такое особенно хорошее, и вспомнил, что на Морской еще уцелела одна моментальная фотография – где, знаешь, снимки выдают через десять минут. Повел их туда – они и снялись вдвоем, радовались, что такая память останется. Им дали две карточки – как видишь, без ретуши. Одну – вот именно эту – они мне подарили, вторую Саввина невеста… жена… положила в свой ридикюль…

– А как ее звали, невесту? – спросил Савва.

– В том-то и дело, что я забыл, – с сожалением ответил дед. – Мне она не очень понравилась – тщедушная, маленькая, волосы с рыжинкой… Имя простое какое-то – Лена, Маша… Потом долго пытался вспомнить – нет, никак…

– Подожди, дедуля… – сердце мальчика словно кто-то тихонько тронул холодным пальцем. – А потом… после… они тебе что – не сказали? Или ты их больше не…

– Не совсем так, – покачал головой старик. – Все было еще хуже. Только, Савва… Я надеюсь, ты не будешь с ними разговаривать… во сне… и наяву тоже…

– Я уже большой, – обиделся подросток.

– Ну-ну, – испытующе глянул прадедушка. – Через два дня рано утром под окнами нашего дома раздались выстрелы. Много выстрелов, просто пальба… Тогда в этом не видели ничего особенного – грабежи на улицах считались делом обыкновенным, ночами в городе то и дело стреляли, мы даже привыкать стали понемногу… А когда все стихло, я решился пойти посмотреть – думаю, вдруг помощь нужна кому-нибудь. И знаешь, дверь парадной приоткрылась передо мной сама, я толкнул ее – а там, цепляясь за стену, стоял Савва Муромский. Он сразу упал мне на руки, я едва успел подхватить и опустить на землю… Весь перед его шинели был залит кровью, лицо как мел… Рядом валялся еще теплый маузер. Тут и гадать нечего – Савва шел ко мне, но на него напали грабители, он отстреливался… И умер буквально за минуту, я даже на помощь не успел позвать – ранение в живот, внутреннее кровотечение, скорей всего…

– И ничего не сказал?.. – прошептал потрясенный Савва.

– Нет. Верней, он уже бредил, – вздохнул дедуля. – Пробормотал что-то вроде: «Спаси олененка…» Какие у нас в Питере олени… Особенно тогда… И все. Отошел сразу… Вся семья его к тому времени жила уже в Крыму – он отказался с ними ехать, остался один в большой семейной квартире – из-за невесты, конечно… Я сразу кинулся к нему – а дверь опечатана Чрезвычайкой[48] – тоже обычное дело в то время… Мы с отцом сами его отвезли на Смоленское – там тогда такие общие рвы были, куда свозили убитых за сутки в городе людей, отпевали наскоро и закапывали. Правда, хоть гроб нам удалось достать, все пайки за него отдали… Так-то вот. Я какое-то время пытался найти его жену – куда там, когда даже имени толком не знаешь, не то что девичью фамилию! Как похоронили Савву – побежал в церковь, где их венчали, – а она заперта и даже двери крест-накрест заколочены. Я – на квартиру к настоятелю, а там только старуха прислуга, еле-еле шепчет: арестовали всех батюшек разом, потому что в храме какую-то «контрреволюцию» нашли. Снова открыли только через год, и была она уже под обновленцами[49] – а те не мудрствовали особо, просто начали с чистого листа и все старые архивы чохом уничтожили… Куда уж тут искать… Да и своего, личного горя в те годы столько было – не набегаешься… Видел ее только раз, помнил, что бестужевка, и все… Никто не признал по моей фотокарточке, я ведь даже не мог толком сказать, на каком факультете она училась… Какая-то бывшая курсистка в лицо помнила, а имени не знала… Да и уже мало у кого спросить можно было – Петроград совсем опустел, разбегались приличные люди. А идти в ЧК спрашивать побоялся – себе дороже могло выйти: пойдешь о пропавшей справки наводить, да и сам не вернешься… Все же квартира опечатана была – думал, может, арестовали? Ну, а ров тот, где Савва мой… лежит… не сохранился, конечно: там теперь поверху другие могилы…

Никто не сказал Савве, разговаривал ли он во снах со своим тезкой и его безымянной женой, но прадеду они, определенно, не давали покоя даже на смертном одре. Во всяком случае, год спустя, умирая от простой старческой немощи в госпитале ветеранов войны, он точно видел перед мысленным взором сцену гибели единственного друга, перекатывал ее в мутнеющем сознании. Когда правнук навестил его в самый канун ухода, столкнувшись в палатных дверях с бородачом, всей статью весьма напоминавшим священника, дедуля с трудом повернул на подушке осунувшееся лицо, на котором вдруг проявились незаметные раньше серые старческие пятнышки, совершенно осмысленно глянул на Савву и вдруг четко, хотя и тихо, велел:

– Спаси олененка, – и слегка пожал лежавшую в его усталой большой руке узкую ладонь оставляемого на