Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

привлекали те, которые, как и он сам, были серьезно преданы своему делу и истово служили ему, отодвигая на второй план любые другие служения. Беря в жены женщину из этого малого стана, нужно было подвигнуть ее на отказ от главного жизненного дела в пользу извечного женского, что неминуемо стало бы для нее источником постоянного несчастья, – а на полноправное совмещение того и другого ни у кого из живущих недостало бы ни душевных, ни физических сил. У таких женщин, имевших семью, так или иначе неизменно случались драматические, душу выворачивающие метания, болезненные раздоры и разрывы – и далеко не всегда они выбирали не то что мужа, но даже детей. Их материнский инстинкт не являлся безусловным – вот что всегда поражало Савву – и включался только тогда, когда не мешал творить. Эти, такие же трагические, как и он сам, персонажи человеческой истории несказанно притягивали его, вызывая уважительное удивление, особенно если были красивы. Он долго находился во власти всеобщего мужского стереотипа, что женская красота – сама по себе уже щедрый дар, и, получив ее, странно искать другого: мужчины были, есть и всегда останутся в тленном мире у власти, принося к ногам красавицы целые царства.

Находился до тех пор, пока не влюбился без памяти в красивую, словно сошедшую с пленительных мозаик Помпеи Лидочку – умницу, писавшую сложные книги. Такие мудрые и такие трудные, что захватывало дух, уносившийся в неожиданные сферы, где можно было с трепетом уловить из дальнего далека животворящее дыхание Духа Утешителя. Каждая книга содержала высокую человеческую Трагедию, дерзко напоминая смерти, что та навсегда побеждена Спасителем; смятенный и потрясенный, Савва как заново рождался, перевернув последнюю страницу… Но первый же священник, чья проповедь настолько понравилась Лиде, что она рискнула подойти к нему с намерением исповедаться и попытаться рассказать о муках творческого разлада с миром, через три минуты бесцеремонно-ласковым движением с мягкой силой ловко схватил ее за затылок и пригнул, сопротивляющуюся и еще что-то мычащую, к аналою, накинул епитрахиль, скороговоркой пробормотал: «Бросьте, бросьте все эти ваши писания, до добра не доведут, неженское дело, не забивайте себе голову…» – и, не дослушав, начал читать разрешительную молитву. «Как будто я школьница, признавшаяся, что курит!» – горько сказала она обескураженному Савве, который именно и привел ее к этому уважаемому в приходе духовнику, простодушно желая сделать «как лучше».

Их отношения не сложились: он ухитрился нанести Лидочке тяжкое – только годы спустя сам понял, насколько! – оскорбление, безо всякой задней мысли благодушно выразив уютное мнение, что, выйдя за него замуж и родив дитя, она естественным образом утратит необходимость в «сотворении чужих мiров», потому что обретет собственный, счастливый и гармоничный, и сама удивится, как раньше могла страдать «из-за такой ерунды». Они сидели в случайном кафе друг напротив друга, и Савва навсегда запомнил безграничное удивление во взгляде любимой, брошенном ею на него в ту минуту. Лида побелела, словно прозвучало невозможное кощунство, медленно поднялась, вся дрожа, пытаясь что-то сказать, – и впервые не находя слов, которыми обычно виртуозно играла. И наконец она их нашла: «Ты меня не любишь, – мелко тряся головой, прошептала женщина. – Ты любишь не меня…» Левая рука ее наощупь потянулась к правой, к милому золотому кольцу, которое он с чувством надел ей в день их помолвки… И сразу разразилась стандартно идиотская сцена, как из французской комедии прошлого века, когда она, положив кольцо на стол, сомнамбулически направилась к выходу, а он, ничего не понимая, кинулся догонять, но был пойман целой стаей хищных официанток, решивших, что они сбегают, не заплатив; он нервически рылся в карманах, роняя смятые деньги и монеты, весь устремленный вслед своей исчезающей любви, в конце концов, отбился и от девиц, и от какой-то смехотворной сдачи, с которой они снова за ним гнались, выскочил на улицу – чтобы лишь убедиться, что родной силуэт уже растворился в текучей толпе.

Савва долго не мог поверить, что это навсегда, звонил, извинялся, сам не зная, за что, и давал нелепые объяснения; ему казалось, что приключилась временная, ничтожная размолвка, которая вот-вот разрешится. Так иногда кажется в начале осени – что лето никуда не делось, просто нахмурилась на время погода, и солнце уже наготове, чтобы забежать утром в комнату и позвать купаться, – глядь, а уже середина октября… «Ты сам себя не понимаешь, – сказала неузнаваемая, осунувшаяся, как после тяжелой болезни, Лида, когда они встретились через несколько дней. – Ты позвал замуж меня, а жить хочешь с другой, на меня совсем не похожей. Ты хочешь жениться на писателе, а жить с мамой и домохозяйкой… Верней, не так. Ты хочешь жить с домохозяйкой, которая внутри – писатель, но ничуть не тяготится тем, что не пишет. Потому что с обычной женщиной тебе скучно». Савва отступил на шаг, вглядываясь в ее странно маленькое исстрадавшееся лицо, хотел горячо возразить, набрал воздух – и выдохнул без слов: в тот миг он понял, что она бесповоротно права. Завороженный яркой, никогда ранее не виданной личностью, он хотел ее видеть рядом с собой всегда, слушать вдохновенные речи и возноситься с нею к вершинам – но лишь его и, быть может, их общих детей она должна была собой наполнять и радовать, только в них находить источник радости для себя самой, оборвав навсегда все другие стремления. Понял он также, что с женщиной высокого и гордого полета невозможна такая метаморфоза, а другие… после нее другие уже не нужны.

Ее образ он запечатлел на единственной, «сокровенной» медали – никогда не проданной, серебряной, раскрашенной цветной эмалью, – со стилизованным мозаичным портретом, словно была она одной из римских красавиц, погибших под раскаленным пеплом Везувия.

В тех женщинах, которые неизбежно случались позже, он мучительно искал тот же страстный – от слова страдание, а не страсть, – огонь и, находя, как безумный, вновь и вновь кидался на его манящий отсвет…

* * *

Позже в его жизнь заходила Иоанна. Женщина без уменьшительного имени. Ни на Яну, ни на Жанну, ни, тем более, на Аню она не откликалась из принципа, гордо неся имя сожженной девы, как знамя. «А короткое ласковое имя можно тебе придумать?» – спросил однажды Савва в добрую минутку. «Кто любит – не поленится сделать несколько лишних движений языком», – отрезала строгая женщина. Он вздохнул: имя «Иоанночка» звучало чересчур и требовало непривычных для русского духа и слуха усилий… Но это было и правильно, потому что у кого повернется язык сюсюкать с женщиной, у которой на персональной выставке