Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

в голову дурацкую мысль о женитьбе на худосочной бывшей соседке по имению. Маме – хрупкой, болезненной, полностью беспомощной, уютно гнездившейся всю блеклую и абсолютно праведную жизнь за широкой спиной ответственного мужа, теперь представлялась немыслимой разлука с любимым, старательно выпестованным сыном на неопределенный срок, да еще и при выходящих за рамки представимого обстоятельствах. «Ты разрываешь мне сердце, сынок!» – горестно повторяла эта похожая на старую породистую кошечку женщина, бродя по разоренному в спешке сборов семейному гнезду Муромских, а за ней неотступно следовал растерянный и огорошенный Савва, в сотый раз уверяя: «Мы с Олей приедем сразу же, как только что-то решится с ее матерью! Тотчас! Ни о чем не беспокойся!» Катя же, в тягости опухшая до неузнаваемости, почти до полной чуждости, не вставала с дивана, вновь и вновь примеряя вовсе не безосновательный страх, что роды начнутся в дороге и кончатся катастрофой. Ее чувствительный пожилой муж не отходил от впавшей в прострацию супруги и сам уже почти плакал от не мужской, а странной старческой жалости. Общую удручающую картину немного разбавлял только старший рассудительный Муромский, находивший вполне разумным оставить сына присматривать за покидаемой квартирой: «Ведь закончится же когда-нибудь эта вакханалия! – зычным густым голосом вещал он, широким шагом меряя притихшую гостиную. – И надо, чтобы было куда вернуться! Не то, не ровен час, приедешь к пепелищу!»

Эти тягостные, исполненные общей безнадежности предотъездные дни среди черной осени вымотали Савве душу, словно выпили ее до дна, поэтому, когда кое-как сумев запихнуть семью в когда-то синий, битком набитый подозрительными личностями вагон условного первого класса, он шел от Николаевского вокзала по Невскому под мелким нудным дождем, то чувствовал не только крайнее опустошение, но и вполне понятное облегчение. Не нужно больше никого утешать – потому что утешить давно уже нечем, и ничего обещать – ибо что может обещать смертный? Представить будущее тоже оказалось невозможным – события сменялись с ужасающей, неслыханной скоростью, и ни одно из них предсказать было нельзя… Его горькие размышления прервал пронзительный крик газетчика, но тот немедленно остановлен был простым дедом в заломленном треухе: «Дай ты мне, батюшка, такую газету, чтоб с картой, – потребовал тот. – С такой картой, где эти самые города обозначены – Аннексия и Контрибуция. Из-за которых, значит, буржуи войну тянут…» Савва беззлобно усмехнулся, минуя хара́ктерную сцену: «Ишь, старый, политикан нашелся… Мне б заботы твои…» Подвернулся другой мальчишка с газетами, Савва сунул ему двугривенный, развернул сегодняшний номер, вгляделся в большую, на четверть листа фотографию – и сердце вмиг облилось кровью: на позициях два офицера под огнем перевязывали раненую доброволицу, беспомощно лежавшую без гимнастерки, с обнаженной грудью; в ней уже не оставалось никакого естественного женского стыда перед двумя чужими мужчинами, боль сломила ее, она умирала на руках этих случайных людей… «Господи… – рука Саввы инстинктивно сложилась в троеперстие. – Господи… Как же это случилось… Что есть вот такие фотографии в газетах… В обычных газетах… И Ты еще не уничтожил этот мир…» Он вдруг остро представил свою рыжую максималистку Олю на месте умиравшей – и уже наверняка умершей! – в грязном холодном окопе незнакомой девушки – и захотелось закрыть лицо руками.

Свернул, наконец, под строгую светлую арку Генерального штаба, вышел в ранних сумерках на неузнаваемую Дворцовую, сплошь заставленную высокими штабелями дров, добравшихся чуть не до середины Александрийского столпа, постоял, запрокинув голову, трепетно ловя холодное влажное дыхание близкой Невы, стараясь дышать глубоко и ровно… Прошло несколько смутно волнующих минут. И вдруг он почувствовал себя полностью свободным, открытым всем ветрам: семейные деньги, вырученные за канувшее в Лету имение, почти кончились, те несколько «красненьких» бумажек, что отец тайком сунул ему за пазуху при прощании, уже ничего не стоят и будут истрачены в ближайшее время, квартиру у Измайловского в любую ночь – и даже день! – разграбят дочиста, да что там квартиру – саму жизнь отнимут за первым же углом просто так, для смеха… Но никто не властен над любовью! Она шире жалко трепыхающегося человеческого сердца и прорастает куда-то за пределы земного сознания с его вечными страхами и мрачными предчувствиями. Савва стоял среди сложенных бревен, подставив лицо туманной мороси, остро ощущал в себе вечную любовь как данность – и тихо радовался. Он только что, возможно, навеки расстался с отцом и матерью, это было горько, но странным образом не пугало: ему предстояло, как завещано каждому, прилепиться к жене своей[53].

Он отправился к Бартеневым с первым же дачным поездом с Финляндского – и поначалу удивился тому, что этот убогий короткий состав почему-то отчаянно штурмовали женщины всех сословий. Савва едва сумел втиснуться на площадку, в последний момент все-таки решившись ненадолго поступиться привитой с детства вежливостью и решительно оттеснив локтем горластую бабу в шерстяном платке, которая успела несколько раз злобно огреть его по спине и голове брякающей кошелкой. Только оказавшись в вагоне и оглядевшись, он догадался: это же модный в последнее время «молочный» поезд! Тот, на котором, крепко стиснутые со всех сторон, прижав к груди пустые жбанчики и бидоны, едут на рассвете в Левашово голодные петроградки в надежде достать молока у чухонских молочниц, специально съезжающихся на телегах к платформе в ожидании покупательниц. Так рано Савва никогда до этого дня не приезжал к Оле, знал, что она его не ждет в такой час, и ехал, затертый чужими телами, как корабль льдинами, неосознанно улыбаясь в предвкушении ее и своей радости от еще одной светлой встречи во мраке беспросветной осени.

Поезд затормозил у знакомой платформы, общий тревожный вздрог прошел по слившейся в единое целое молчаливой толпе, она колыхнулась в одну, в другую сторону – и подхватила Савву, как неумолимое прибрежное течение. Ему казалось, что можно и не перебирать ногами, – людской поток все равно вынесет на какую ни есть твердь. Через несколько секунд молодой человек стоял на деревянной платформе, а вокруг него, обтекая, неслась оголтелая толпа женщин – в шляпках, платках, капорах – стуча каблуками модных сапожек, мягко топоча резиновыми калошами… Он вынужден был двинуться вслед за остальными в сторону лошадиных голов, маячивших неподалеку, – к телегам, на которых недвижимо возвышались тепло укутанные фигуры по соседству с высокими железными бадьями. Вот самые быстрые достигли цели, на ходу выхватывая откуда-то линючие керенки, и, пихая их в руки молочниц, уже протягивали им пустые кувшины… Подоспели отставшие, вокруг телег началась настоящая давка и драка, когда нарядные дамы, наплевав на светские приличия, ожесточенно толкали как друг друга, так и матерно