Олений колодец - Наталья Александровна Веселова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свадьбу отложили – как горячо убеждал Олю и Савва – до маминого выздоровления. Всю осень Оля упрямо ездила в Левашово сначала еженедельно, но по мере того, как мама все реже вставала и меньше улыбалась, участила свои приезды, стала оставаться на два, три дня – а в середине ледяной и ничего хорошего не предвещавшей осени и вовсе, отказавшись от своей «курсистской» квартиры, переехала на холодную ветхую дачу.
Волей-неволей и Савва стал частым гостем в семье Бартеневых – участь, казавшаяся ужасной каких-нибудь три года назад, теперь все же настигла его – с положенными вечерними чаепитиями (только чай теперь подавали из сушеных яблочных очистков, а печенье к нему – из кофейной гущи вперемешку с измельченной картофельной шелухой); а если приезжал утром – так наливали вдоволь черного кофе, который Олина тетка лично, с большой тщательностью готовила из прошлогодних высушенных и обжаренных особым образом желудей. Эта строгая тетка с неизменной камеей меж двух половинок пожелтевшего кружевного воротничка невзлюбила Савву больше остальных и, вероятно, точно так же пыталась бы отвадить и любого другого жениха молодой племянницы. Оставшись старой девой и вынужденной приживалкой в доме старшего брата (что-то такое сложное нагородили их общие родители в завещании, что брату всю жизнь невыгодно было отпускать сестру замуж, а сестре покидать его), она, вероятно, мечтала и для Оли о такой же участи – чтоб хоть с кем-нибудь ее разделить. Во всяком случае, именно ее писклявый голос громче всех настаивал за столом, что влюбленным следует непременно «обождать с глупой затеей» до тех пор, пока жених «не закончит образование и не обзаведется уважаемой службой», а Оле абсолютно необходимо «не откладывая поселиться в семье брата, как порядочной девице, и помогать растить его крошек». Остальная родня невесты в лице отца и брата (хотя мать-то, уже почти окончательно слегшая, однажды молча, но настойчиво соединила их руки у себя на одеяле и беззвучно заплакала), в целом, тоже ответила Савве вежливым отказом после того, как он решился сделать предложение «по правилам» и официально «попросить руки уважаемой Ольги Сергеевны». Общий вердикт – «не ко времени» – был категоричен и справедлив. И действительно, если следовать самым простым и надежным житейским правилам, без оглядки на которые еще год назад создать семью считалось немыслимым, то дерзкие молодые планы не лезли ни в какие ворота: кандидат в мужья был категорически неспособен обеспечить предполагаемой жене спокойную безбедную жизнь – хотя бы просто потому, что ничего похожего на последнюю не наблюдалось в те дни ни у кого вокруг. Занятия в университете и на курсах не возобновились и осенью – ходили смутные слухи о скором слиянии того и другого – поэтому даже вопрос о высшем образовании обоих будущих супругов висел в воздухе так упорно, что стал уже похож на настоящего висельника. Сама жизнь превратилась в предприятие настолько опасное, что, вечерами прощаясь с Олей на платформе станции Левашово, Савва всегда на полном серьезе думал, что, возможно, целует ее в последний раз: газеты открыто писали, что после захода солнца только самоубийца рискнет выйти безоружным на улицу, да и в запертой квартире никто давно уже не находился в безопасности. Как-то бойкий «Огонек», по обычаю, ернически, сообщил о том, что за одну ночь в Петрограде произошло более четырехсот разгромов квартир, – как пояснение к злободневной карикатуре: буржуазные муж с женой в ночных колпаках с кисточками спят на огороженной колючей проволокой постели, окруженные пулеметами, и сжимают в руках револьверы… Хотя Савва с некоторых пор и не ходил по улице безоружным, но не раз случалось ему слышать недалекие перестрелки, видеть недобрые темные тени в подворотнях – зловещие, с волчьими глазами зажженных папиросок… Пока ему удавалось ловко проскользнуть незамеченным – но кто гарантировал, что завтра беда тоже обойдет стороной? Так дорого доставшаяся Свобода, еще каких-то полгода назад многими представляемая в виде гордой девы со звездой во лбу и в белоснежных одеждах, неожиданно и стремительно обернулась пьяной, оборванной, лишенной зачатков какой-либо нравственности дикаркой, ненавидящей всех вместе и каждого по отдельности, готовой растерзать любого – и безнаказанно торжествующей…
К середине осени, после бесславного отступления русских войск под Ригой[51], все признаки «выздоровления и просветления армии», о которых в сентябре торжественно протрубила революционная пресса, разом остались в быстро позабытом прошлом. Савве думалось иногда, что пытается серьезно воевать только добровольческий женский батальон смерти, уже давно не вызывающий никаких насмешек и улюлюканий, да ударный батальон Георгиевских кавалеров, где безногие усатые кавалеристы методичными движениями пристегивают свои полированные деревянные протезы, чтобы сесть на коня, и однорукие пехотные поручики, не считаясь с недостачей конечностей, ходят в героические штыковые[52]…
Началась масштабная «разгрузка» голодающего и оцепеневшего от страха Петрограда. Озверевшие, измочаленные, подошедшие к очередному пределу граждане новой России, без разбора рангов, пола и возраста вели ожесточенные бои на подступах к билетным кассам дальнего следования – и семья Саввы тоже решилась на отъезд из обреченной, как многим казалось, столицы, уже спешно эвакуировавшей Эрмитаж. Муромским в этом отношении повезло несколько больше, чем рядовым петроградцам: родной брат их доброго, но совершенно не приспособленного к какой-либо борьбе за выживание зятя занимал пусть и невидный, но достаточный для бескровного приобретения билетов пост на осаждаемой толпами железной дороге. К счастью, они ехали не в неизвестность, а почти в собственный дом в благословенной Евпатории, золотившейся вдалеке над бирюзовым морем: зять успел унаследовать его у дальней родственницы прямо перед войной. То, правда, был не совсем дом, а, скорей, хилый беленый домишко о четырех комнатках, при кухоньке в мощенном прохладным камнем зеленом дворе, но и он казался теперь желанным островком вечного блаженства. Вырваться из погибающего города, пока война не перерезала пути, было совершенно необходимо: сестре Кате, которую мама ни при каких обстоятельствах не оставила бы в такой ситуации одну, вот-вот предстояло родить, ее бесхребетный муж предсказуемо лишился службы, и жизнь грядущего в лихорадящий мир нового человечка оказывалась под угрозой с первых минут. Мать с ума сходила от неотступной тревоги, разрываясь меж двумя своими детьми, один из которых наотрез отказывался ехать в теплый и сытый Крым, вбив себе
