Ночь ведьмы. Книга первая - Сара Рааш

Я придвигаюсь ближе.

Темнота снова поглощает нас. Это мираж, гипнотизирующий и опасный, сплетающий паутину обманчивой пустоты, сказочной бездны, будто ничего из того, что здесь происходит, на самом деле не существует.

Как нет и того, как наши губы внезапно прижимаются друг к другу.

Того, как мы оба замираем, целуемся, а наши тела переплетаются.

Это вымысел.

Это нереально.

Он наклоняет голову, его рот скользит по моему, резкие уголки и мягкая нижняя губа. Мне кажется, что на секунду я ощущаю прикосновение его языка, быстрое, осторожное прикосновение к моему рту.

У меня в животе разжигается пламя, успокаивая дрожь, распространяясь до кончиков пальцев. Это то тепло, которое растапливает замерзшие области моего мозга, оцепеневшее эхо меня самой, и я наклоняюсь, прижимаясь к груди Отто, пряча голову в пространстве между нами.

О schiesse, что я наделала?

Что он наделал?

Моя рука сжимается на его рубашке. Я бы отодвинулась, если бы нашлось место, если бы не было все еще так холодно. Мне следует попросить его вернуться в свой угол. Нужно сказать, чтобы он уходил.

– Поспи немного, – шепчу я ему в грудь.

Чувствую, как бешено колотится его сердце. В унисон с пульсом, который я ощущаю у себя на шее. Быстрые, отрывистые удары.

– Ты тоже, – шепчет Отто, и, ох, это звучит так, что я слышу, как в его голове тоже крутятся едва сдерживаемые мысли.

Я прижимаю подбородок к груди и заставляю себя лежать как можно тише.

18. Отто

Утро наступает слишком быстро, но я не сплю уже несколько часов.

Мы были рождены, чтобы убивать друг друга.

И все же она прижимается ко мне всем телом.

Я чувствую, как бьется ее сердце. Ее тихое дыхание прерывисто. Ее нежные веки сомкнуты во сне, а линия обнаженной белой шеи в нескольких сантиметрах от моих губ.

Жар охватывает мое тело при мысли, как мы близки.

Как близки мы были. Прошлой ночью она отстранилась, но часть меня – большая часть меня – жаждет, чтобы она посмотрела сейчас на меня, прикоснулась губами к моим, пересекла тот мост, который мы не перешли в темноте.

Я никогда не хотел носить черный плащ хэксэн-егеря. Я не охотник. Но, боже милостивый, я думаю, что всю оставшуюся жизнь буду искать то спокойствие, которое испытываю, когда она в моих объятиях.

Она шевелится, что-то бормоча в пограничном пространстве между сном и бодрствованием, и я закрываю глаза, желая, чтобы солнце поглотило себя огненной смертью и погрузило нас в вечную тьму, никогда не всходя.

– Отто? – тихо спрашивает она. Это робкий шепот, неуверенный вопрос, оливковая ветвь.

– Еще не утро, – говорю я.

Она поднимает руку, и солнечный луч скользит по ее запястью.

– Уже утро, – шепчет она. А затем поднимается с кровати, оставляя за собой только холодную пустоту.

Я сажусь и потягиваюсь, пряча ухмылку, которая готова сорваться с моих губ, когда я вижу, как ее взгляд опускается туда, где подол моей туники задирается, когда я поднимаю руки над головой. Приятно осознавать, что она смотрит на меня так же, как я смотрю на нее. Я ловлю ее взгляд, и на ее щеках проступает яркий румянец. Могу точно сказать, в какой момент она вспоминает прошлую ночь и то, как близки мы были. Чувствую, как и сам вспыхиваю. Почему это так неловко? Мы же ничего не делали.

«Но мы хотели…»

А потом она говорит:

– Полагаю, сегодняшний день не хуже любого другого подходит для того, чтобы быть арестованной и брошенной в тюрьму, не так ли?

«Нет». Протест вскипает во мне, как кислота, но я проглатываю его.

Она начинает описывать маршруты, которые запомнила, те, о которых сообщит заключенным.

– Из гипокауста ведут два пути. Половина идет налево, половина направо. Те, что пошли налево, разделяются на второй развилке – одна группа снова уходит налево, другая идет средним путем… – она продолжает, точно повторяя заученное, и достает из шкафчика кусок хлеба и банку консервов, разделяя еду на двоих, чтобы мы позавтракали вместе.

Я жую как можно медленнее, но наступает время идти. Встаю и набрасываю на плечи черный плащ. Когда я распахиваю ставни, мой эмалированный значок поблескивает в лучах раннего утра. Я слышу, как она встает, поправляет одежду, собирает звенящие стеклянные пузырьки.

Когда я оборачиваюсь, мы больше не Фрици и Отто.

Мы ведьма и охотник.

И время пришло.

– Я пойду первым, – говорю ей, перешагнув через раму и ступая на ящик, который служит лестницей на второй этаж. – Убедись, что тебя никто не видит. – Она кивает. Мы не можем так быстро раскрыть все карты. Конечно, было бы проще воспользоваться акведуками. Но я и не хочу привлекать к ним слишком много внимания, не сейчас, когда они нам нужны.

Еще рано, и улицы пусты. Фрици с легкостью спускается по ящикам и ловко спрыгивает на землю рядом со мной.

– Прости, – шепчу ей, вытаскивая железные кандалы. Ее кожа еще не полностью зажила после того, как я заковал ее в первый раз, запястья розовые и ободранные в тех местах, где повязки, которые я наложил, защищали новую кожу. Должно быть, Фрици сняла их перед выходом. Она молча протягивает мне руки, и я смыкаю железо на ее тонких запястьях.

Дом-крепость находится примерно в полукилометре от базилики, где содержатся заключенные. Мне не обязательно срезать путь через Хауптмаркт, но я это делаю. Я опускаю на лицо черный капюшон и иду на шаг впереди Фрици, стараясь не слишком сильно натягивать сковывающие ее цепи. За моей спиной звенит железо, заглушая ее тихие шаги.

По утрам на рынке не так радостно. Киоски на Кристкиндэмаркта закрыты ставнями, утром здесь продают товары первой необходимости. В ближайшем ко мне районе живут в основном торговцы тканями, которые с помощью мерных палочек отрезают равные порции шерсти. На другой стороне площади располагаются фермеры, продающие то, что собрали в этом сезоне, у них скудный выбор товаров: вязанки дров для домашнего очага, немного осенних овощей, лук, капуста и пастернак. А еще я замечаю торговца солью, предлагающего свой товар. Не слышно веселых песен, не видно светлого пива и задорных танцев. Только не утром. Утро предназначено для работы, даже во время адвента.

Даже для хэксэн-егерей.

Все, кто нас видит, отводят глаза и крестятся, когда мы решительно проходим мимо древнего римского креста в центре рыночной площади, а затем сворачиваем к базилике, ставшей тюрьмой. Мой черный плащ превращает меня