Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

Изнуренный от бескормицы город, где хлеба по карточке полагалась осьмушка[55] – не пойми какого цвета, замешенного с рубленной соломой, – этот город в своих отделанных золотом и белым мрамором фешенебельных магазинах предлагал пуды бормановского шоколада, одесской халвы, мариупольского рахата, леденцов на лучшей патоке, миндаля в жженом рафинаде – и все это по ценам бриллиантов: фунтик сахара стоил двенадцать рублей, а простые резиновые калоши из-под полы продавали за сорок…

Проплывали по тонувшему в нечистотах Невскому дамы в сребристо-дымных шиншиллах и лимонно-бледных горностаях, тянулись через город демобилизованные, но увешанные трофейным оружием солдаты, пополняя сплоченные ряды мародеров и грабителей, – и все знали, что готовится новое германское наступление, потому что Советская Россия, хотя и объявила демобилизацию, не подписала никаких мирных соглашений и из войны не вышла… Казалось, до этого уже никому нет никакого дела: перечеркнутый бесконечными, без начала и конца, прихотливо изгибающимися «хвостами» – хлебным, табачным, мыльным – Невский проспект пестрел невероятными афишами: «Бал-монстр! Танцы до 3-х часов ночи! Свет гарантируется! Розыгрыш 12 фунтов хлеба!»; «Демократическое гулянье с конкурсом танцев!»; «Костюмированный бал! Приз за лучший костюм!» Расклейкой таких афиш, ничуть уже не стесняясь, зарабатывал на скудную жизнь бывший прокурор; неподалеку от него бывший генерал, поставив посередине проспекта легкий столик, бойко торговал бессмертным «Огоньком», а бывший присяжный поверенный ловко устроился легковым извозчиком… В преддверье балов и маскарадов прямо в заваленных апокалиптической грязью дворах и парках граждане разучивали современный актуальный танец – «беженку»: мужчина и женщина, обнявшись, как в вальсе, и прижимаясь друг к другу щеками, бегом бежали то в одну, то в другую сторону… Голодный город плясал до изнеможения; ежевечерне где-то громили винные погреба с ужасающей вакханалией на местах немедленно после добычи алкоголя, и, даже находясь на лечении в больничной палате, никто не чувствовал себя в безопасности: бывших членов Временного правительства Кокошкина и Шингарева застрелила толпа матросов прямо в палате Мариинской больницы, куда они были доставлены на носилках из Петропавловской крепости… Все сколько-нибудь приличные люди получили презрительный ярлык «бывший» и, что поразительно, вскоре сами стали так себя называть:

– …бывшая курсистка, – представилась однажды Оля знакомому Саввы, попавшемуся им на Бассейной.

– Имярек, бывший товарищ прокурора, – не моргнув глазом отозвался тот.

– Мы быстро превращаемся в бывших людей, – хмуро пробормотал, наблюдая их рукопожатие, Савва.

Как-то раз они решились выпить какао на Александровском рынке, что было и более питательно, и менее редко, чем когда-то привычный русский чаек, а потом долго горевали о своем ненужном и вредном расточительстве – ведь за два с полтиной разумней было купить фунт филейной вырезки маханины в Щербаковом переулке «у Хабибулова» и сварить наваристый суп! И Оля чуть не плакала по-настоящему, представляя себе этот несваренный, променянный на сладкую липкую жижу целительный бульон…

Но вскоре «убитые» бумажные деньги перестали представлять какой-либо интерес для тех, кто имел доступ к любому продовольствию, – или цены заламывались настолько мародерские, что и Савва, и Оля вскоре научились почти равнодушно – за полной невозможностью купить нечто сколько-нибудь съедобное – проходить мимо мешочников, соблазнявших публику в районе Сенной то худым синеватым цыпленком, то бутылкой безбожно разбавленного и подкрашенного сандаловой краской «настоящего церковного кагора»… Олина соседка по квартире, некрасивая долгоносая Надя, прослышала как-то раз в хлебном хвосте, что в близлежащих деревнях, измученных полным бестоварьем, охотно меняют свежие продукты на какую ни есть петроградскую мануфактуру. Через несколько дней обе подруги под охраной Саввы, каждая вынув из своего шкафа по штуке дешевого ситца, завалявшегося с тех благословенных времен, когда можно было просто так взять и пошить себе дачное платье на лето, отправились на пригородном поезде, битком набитом такими же горе-купцами, в южную сторону, на Ораниенбаум, проявив небывалую хитрость: вышли не там, где гурьбой высыпали из вагонов другие комиссионеры, ехавшие на промысел целыми семьями, а на несколько станций подальше. В этой веселой и чистой полуфинской деревне им несказанно повезло: на сосновое крылечко первого же дома, в который они робко постучали, вышла красивая дородная крестьянка и, окинув пришельцев вполне понимающим взглядом с желтой искоркой жадности, сама спросила, не привезли ли ей случайно барышни и «мил-человек» ситца. Голодная троица петроградцев переглянулась с просиявшими лицами, и Оля с Надей тотчас развернули свои драгоценные свертки. Оба куска ткани, от которых отчетливо несло фабричной краской, были придирчиво рассмотрены и неожиданно одобрены: из избы даже притрусил ушлый на вид мужичонка, за спиной которого нарисовалась еще одна здоровая и крепкая баба, и городским ситцем покупатели любовались уже втроем. Олин был найден подходяще «разводистым», а Надин – модно «глазастым», бабы прикидывали его к своим круглым плечам и так и этак, а за все предложили мешок картофеля – крупного хорошего картофеля, давно считавшегося в Петрограде изысканным лакомством, о котором и мечтать не смели. Оля отвернулась, скрывая неуместные счастливые слезы, а Надя, проявив неожиданную рачительность, принялась дотошно проверять картофелины – не тронуты ли гнильцой – и несколько даже дерзко забраковала. Как ни странно, селяне и не думали спорить, а взамен выброшенных клубней вынесли небольшой глиняный горшочек с солеными огурцами, от которых шел такой головокружительный запах чеснока и укропа, что Савва неприлично сглотнул слюну… Мало того! Мужику вдруг приглянулось Саввино старое, но крепкое кашне плотного китайского шелка – и оно немедленно поменяло хозяина, а молодой человек, плотнее застегивая шинель и поднимая воротник, спрятал во внутренний карман голубоватый полуштоф[56] с пахучим конопляным маслом…

– Ты им скажи, Силантьич, пусть мне машиночку привезут. Такую, чтоб шила, – сказала вдруг одна из крестьянок.

– И зеркало. Чтоб с завитками вокруг, – другая застенчиво нарисовала в воздухе мелкие каракульки.

– Цыть, – важно изрек Силантьич и оборотился к Савве: – Ты вот что, мил-человек…

– А что дадите за швейную машинку? – встряла разрумянившаяся от неожиданного везения Надя.

Мужик отмахнулся:

– Погодь, барышня, не семени… Довольно дадим, рада будешь, – и в лице его, когда он снова посмотрел на Савву, мелькнуло что-то совсем детское: – Ты нам вот что… Часы спроворь, чтобы с боем… – его взгляд вдруг поднялся горе́, а на бледных фиолетовых губах запорхала блаженная улыбка: – Кукушка, знаться, выскакивает и эдак-то жалобно выкуковывает…

– Теперь таких часов не делают… – растерялся Савва.

Силантьич вернулся с небес и глянул строго.

– Ладно. Найдешь. За кукушку… Ежели с кукушкой, – ах и разуважу!.. Сала дам. Большой шмат. Перед Пасхой хряка колоть собираемся.

Тем же вечером в маленькой квартирке бывших курсисток состоялся