Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

при крепко запертых дверях валтасаров пир на троих – с жаренной, как раньше, картошечкой и задорно хрустевшими на острых молодых зубах небольшими пупырчатыми огурцами цвета хаки. Но не столько пир это был, сколько военный совет: зеркало в раме рококо спокойно висело у Оли в комнате, являясь ее собственным, привезенным из родного дома уюта ради, ну а ручная зингеровская машинка уже несколько лет пылилась под письменным столом Нади, мечтавшей на заре самостоятельной жизни выучиться по книжке шить воздушные английские блузки, чтоб не тратиться на жадную портниху, – и, разумеется, потерпевшей полный крах. Но о том, чтобы полакомиться на Пасху салом, грезили все трое и потому разрабатывали в деталях план операции по выкрадыванию часов с кукушкой из Олиного отчего дома, оккупированного ныне семьей брата, ухитрившегося «при Советах» достать приличную службу с селедочно-пшенным пайком. Предполагалось, что кукушка грустит в одиночестве в черной части квартиры, в комнате невесткиной горничной, хамски-весело сбежавшей с бравым матросом в первые дни революции, – оттуда часы и решили «реквизировать», нагрянув с внезапным визитом. Наде и Савве предстояло «отводить глаза» хозяевам, убеждая брата согласиться на брак непутевой сестренки, а Оля тем временем должна была проскочить через кухню в бывшую комнату горничной, схватить кукушкин домик вместе с хозяйкой и убежать через черный ход… Блестящий план бесславно провалился даже до начала стратегической операции: брат неожиданно сам явился к Оле на следующий день и с несколько виноватым видом выложил перед ней пачку линялых керенок – сороковок и двадцаток:

– Я вот подумал: может, ты нуждаешься в деньгах? – стеснительно пробормотал он. – Керенки, в конце концов, обменять можно, если постараться… А больше ничего, кроме моего пайка, у нас нет. Даже Дунины – помнишь Дуню, жены моей горничную – часы с кукушкой у крестьян в деревне на говядину для детей обменяли… – и дальше он с недоумением взирал, как, дико глядя друг на друга, истерически хохочут сестра с подружкой…

Красавец «Зингер» и зеркало в раме с завитками все-таки обеспечили некоторое продовольственное разнообразие к Пасхе: из следующей экспедиции друзья привезли уже два мешка картошки, круглый тяжеленький бочонок огурцов и три фунта парной свинины. Сразу же встал новый роковой вопрос: как отоварить большевистские «пасхальные» карточки, по которым можно было выкупить за «настоящие» деньги в официальных лавках Петроградской коммуны по два яйца, две селедки и какой-то издевательский минимум цикория, чая, круп, сахара и таинственных копченостей на человека. Сунув за пазуху пачку злосчастных керенок, Савва отправился в Страстную среду пешком на недалекий Александровский рынок в надежде обменять их на царские рубли по новому грабительскому курсу.

Под наполовину потерявшими от грязи былую прозрачность стеклянными коньками главной петроградской толкучки сновали типажи настолько прожженного вида, что Савва зябко передернул плечами, подумав: «Боже мой! Всего пару лет назад я бы и одну такую личность на всякий случай за версту обошел, а сегодня средь множества толкусь тут – и ничего… Сам ищу, кому б эти керенки проклятые сбыть». Страх в последнее время действительно начал притупляться почти у всех, и люди зачастую просто предавали свою судьбу на волю Божью – или на авось, кто как понимал земную жизнь – и, у кого получалось сделать это вполне искренне, тот, по крайней мере, перестал напоминать избитую, блохастую и голодную, дрожащую в углу собаку. Ушлых менял вокруг шныряло достаточно – но как выбрать того, с кем можно иметь дело? Савва видел приличных дам в хороших пальто, бестрепетно подходивших к разного рода косорылым шельмам и производивших натуральный обмен товаров на месте, наблюдал переходящие из рук в руки пачки «красненьких», но, прислушиваясь к разговорам, испытывал нешуточные опасения.

– Да вы, сударь мой, только имейте настоящее суждение, а меня можете и не слушать. Ведь – что у вас? Разве деньги? Призрак! Фата-моргана! Мираж какой-то… Дунул и, знаете ли, нет ничего. А я вам предлагаю настоящие десятки розового, правильного оттенка[57]… За сороковку даю тридцать два рублика, и все настоящими рублями, а за двадцатку – восемнадцать. Всего только… – слащаво вещал над ухом сбитого с толку интеллигента в пенсне вертлявый тип, по изрытой оспинами бандитской роже которого было совершенно очевидно, что почти легальным «банковским» промыслом он занят только днем, а с наступлением сумерек в компании нескольких таких же товарищей выйдет на большую дорогу и, не моргнув глазом, перережет вот этому самому буржую глотку, предварительно сняв с него дорогое, с бархатным воротником пальто, и заберет себе обратно правильные рублики вместе с бумажником…

Но нужно было все же на что-то решаться – и бывший студент намеренно твердо постучал по плечу коренастого дельца в надвинутом картузе, коротком пальтугане и высоких смазных[58] сапогах, от которого только что вполне благополучно отошла, пряча что-то в широкую муфту, хорошенькая барышня. Делец с достоинством обернулся.

– Клим!

– Савва!

Их голоса прозвучали одновременно – и в следующую секунду молодые люди уже крепко обнимались.

– Пять лет… – повторяли они оба, хлопая друг друга по спине, по плечам, – и вновь кидались в объятья. – Пять лет, пять лет…

Им не исполнилось в тот день и двадцати трех, сознательный жизненный опыт обоих измерялся едва ли десятилетием, поэтому число «пять» по отношению к минувшим годам пока воспринималось весьма внушительным, а если учитывать те события, что непостижимым образом уместились в это короткое время, то и вовсе казалось, что с момента их последней встречи пролегла чудом преодоленная бездна.

– Ну как ты, что? – наконец отстранившись, спросил, вглядываясь в лицо старого друга, Клим.

Сам он изменился разительно – и выглядел не юношей, а зрелым мужчиной на четвертом десятке – такая непробиваемая уверенность сквозила в каждом его движении, такими законченными и четкими стали черты умного нагловатого лица с несколько презрительным выражением, а главное – взгляд его стал тяжел и непроницаем, былая открытая пытливость исчезла, словно Клим обрел какое-то окончательное знание, менять которое не собирался вовек. «Интересно, а у него обо мне какое первое впечатление? Похоже, не слишком благоприятное…» – подумал Савва, с внутренним неуютом чувствуя, как острые, графитового цвета буравчики глаз его приятеля без труда ввинчиваются ему куда-то гораздо глубже, чем хотелось бы.

– Как все, – осторожно ответил он. – Вот, пришел керенки на старые деньги обменять.

– Это ты правильно, – легонько усмехнулся Клим. – Керенки теперь совсем негодящие. Скоро ими вообще подтираться можно будет… Впрочем, и от новых толк невелик. Мой тебе совет: как обменяешь, – и те сбрасывай поскорей, пока хоть где-то берут, и не смотри на цены. Новое правительство скоро свои