Олений колодец - Наталья Александровна Веселова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы на Светлой в какой денек прийти изволите-с? – угодливо извиваясь, спросил делец. – Это, значит-с, чтоб я к назначенному часу все лучшее приготовил-с для вашей милости, как Клим Евсеич наказывали-с…
– В субботу перед вечерней, – отрывисто бросил исполненный отвращения Савва. – Не провожай, любезный. Я дорогу найду.
На Страстной неделе Савва, Оля и Надя беспрерывно «хвостились», как и весь всколыхнувшийся перед великим праздником петроградский люд, – то за одним, то за другим – а потом приходили в девичью квартирку на Литейном и хвастались, счастливые, своими съестными трофеями: несколькими мелкими яичками, кульком сухофруктов, маленьким мешочком белой муки, полуфунтом копченой грудинки. Пришлось провести некоторое время и в еще одной, к счастью, совсем не длинной очереди: с некоторых пор большевики чуть ли не под угрозой расстрела запретили венчания без получения особой «разрешающей» бумаги в новом казенном отделе регистраций, где мрачная девица в кумачовой косынке без намека на улыбку записала Савву Муромского и Ольгу Бартеневу мужем и женой… Зато, отстояв Светлую заутреню в Вознесенской церкви на Измайловском – и там же немедленно договорившись о венчании в следующее воскресенье, они разговелись тихо и скромно втроем, у открытой дверцы кафельной печки в Олиной комнате, где переливались пунцовыми огнями догорающие угли, выпили по крошечной рюмке драгоценного, выменянного на десять фунтов картофеля густого рубинового кагора. Весело никому из них не было. Чистая пасхальная радость в том апокалиптическом году сходила только в редкие – совершенно святые души. А три грешных человека опустошенно сидели за своим убогим столом и смотрели на последние кровавые искры на сером пепле…
В Светлый четверг Оля вдруг осталась в квартире одна: за соседкой неожиданно приехала на добротной деревенской телеге старшая сестра, служившая сельской учительницей в Княжево и доставшая в своей школе ту же должность тяжело нуждающейся Наде. Остаться до свадьбы ей не было никакой возможности; Оля и Савва молча, предчувствуя вечную разлуку, ехали с притихшими сестрами в телеге до края города. Подруги простились в слезах у Нарвской заставы, где Великий Исход петроградцев из родного города, в который словно пришла чума, был особенно очевиден той пасмурной весной. Одна за другой тянулись в неизвестность груженые подводы оборванных счастливцев интеллигентных сословий, доставших разовые пропуска на выезд, – и так надрывало душу это безотрадное зрелище, что Оля обливалась слезами, продолжая упорно размахивать над головой белым шелковым шарфом еще долго после того, как телега с ее последней подругой затерялась вдали на пыльной дороге среди лошадиных крупов и человеческих голов.
– Ты теперь недолго будешь одна, – сказал Савва, целуя ей руку. – До Красной горки осталось всего два дня.
И Оля подняла заплаканные, но чудно просиявшие глаза.
* * *
Красавчик Васенька Барш пришел к Савве после полудня в воскресенье, как они и договаривались. По обычаю щеголеватый, но без обычной тихой лукавой улыбки, которая должна была делать его неотразимым для барышень, – и вероятно, делала, только вот барышни похвастаться особым Васиным вниманием никогда не могли. Сегодня он грустил не без причины: с утра в Светлую субботу слегла в горячке его любимая младшая сестренка, еще совсем маленькая девочка; едва нашли через знакомых жившего по соседству доктора – но тот лишь развел руками, велел натирать больную уксусом для снижения жара и давать красное вино с ложки в качестве укрепляющего.
– Никаких лекарств в Петрограде теперь не достанешь… – озабоченно повторял Вася, отряхивая с жениха платяной щеткой только ему видимые пылинки. – Отчего ты вдруг в студенческом венчаться собрался?
– Так ведь все приличное платье на продукты обменял! – оправдывался Савва. – И оба своих пальто, и отцовское одно, и мамино… Про сюртук и костюмы уж не говорю… Пару сорочек себе оставил.
– Что невеста подумает? – одними глазами улыбнулся друг. – Она достала подвенечное платье?
Жених махнул рукой:
– Какое! Решила просто относительно новое надеть, синей шерсти. Я настоял. Уж очень мила она в нем.
Как умели, друзья накрыли старинный стол, разложив на уцелевшие блюда вчера добытую у одноглазого обиралы с Сенной деликатесную снедь и кое-как прибрав родительскую столовую, – но прибор для себя Вася ставить отказался:
– Вам сегодня положен tête-à-tête[62], третьим лишним быть не хочу, хотя и голоден, как пес. Но и не в том дело: Ася себя чувствует лучше, только когда я держу ее за ручку, – так любит меня, ты знаешь. Я и обещал ей клятвенно, что на свадебный ужин оставаться не буду и вернусь, как только исполню свой шаферский долг…
– Ты непременно сейчас же возьмешь с собой угощение для Аси и мамы, – не предложил, а требовательно велел Савва, и Василий не стал отнекиваться.
– Спасибо тебе. Я не знаю, сколько сейчас все это может стоить, и чего ты лишился, чтобы достать такие продукты, но наша девочка… Да и мама очень сдала. Смотреть больно. Я только поэтому…
– Ни слова больше, а то я тебе вызов пошлю. И на революцию не посмотрю, – серьезно заявил Савва и принялся увязывать в большую матерчатую салфетку с бахромой щедро отрезанные куски сыра со слезой, ветчины с мраморными прожилками, масло в хрустящем пергаменте, алые вареные яйца…
– Я этого не забуду, – коротко сказал Вася Барш, на секунду низко наклонив голову.
– Ты еще каблуками щелкни, – усмехнулся Савва. – Ну что, как будто надо поторопиться?
Решено было за Олей до Литейного пробежаться пешком – но уж оттуда до Вознесенской церкви на углу Екатерининского канала домчать невесту с шиком на извозчике, что и удалось ловко выполнить. Извозчик-инвалид, пойманный Васей на Невском заблаговременно, смутил всех троих своей невытравливаемой военной, причем явно не субалтерновской[63] выправкой – и решительным отказом брать положенную плату после того, как понял, что его просят отвезти молодых и шафера в церковь. Он не улыбнулся, не поздравил – просто, вытянув на козлах поудобней свою мертвую деревянную ногу, со строгой грустью смотрел, как садятся в коляску обтрепанные жених с невестой, на дрожащие первые анемоны в Олиных руках, словно облитых тугими перчатками серого шелка, на долговязого студента в старой штопаной шинели, на сдержанно-нарядного шафера… Они уселись – и бывший, наверное, полковник отвернулся резким угловатым движением, передернул широкими плечами, выше, чем нужно, взмахнул кнутом над тощим крупом бедной мосластой клячи… Савва уловил глубоко запрятанное, но
