Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

они бы не растерялись, но особенно стараться ради какого-то принципа… Тем более в наше время, когда женщин… определенного типа… вокруг хоть отбавляй, да и вообще жизнь пошла веселая… Это Клим на тебя засматривался – тогда еще, зеленым юнцом. Переживал, оказывается, что не по Сеньке шапка, и теперь решил поквитаться за свою былую неполноценность. А самое главное для него было – унизить нас, почувствовать себя хозяином, покуражиться вдоволь, прежде чем прикончить. Надеялся, что мы перед бывшим холопом на коленях ползать станем… Но один побоялся не справиться с нами двумя, дружков прихватил. Они и пошли за компанию, да и квартиру мою пограбили в свое удовольствие – подозреваю, что в этом и состоял их главный интерес. А вовсе не в тебе, мой самонадеянный Олененок! – горячо убеждал он ее и себя.

– И что, думаешь, они вот так просто постоят под дверью и уйдут? Признают поражение? Даже из гордости не попытаются с нами поквитаться? – недоверчиво пробормотала Оля.

– Милая, какая у этих людей может быть гордость?! – изумился Савва. – Один кураж – и тот уже значительно сдулся. Ну, может, до вечера посидят под дверью, поругаются… Может, гадость на ней напишут, может, измажут чем-нибудь… извини… ну, ты понимаешь… Правда, могут попытаться поджечь. Это хуже для нас, но и для них рискованно: повалит дым, выбегут жильцы, народ здесь грубый, церемониться не станет… Но раз до сих пор не подожгли, то вряд ли потом решатся. Головы-то охладились у них уже, хмель выветрился. Так что полежи спокойно, отдохни, а я осмотрюсь тут пока.

– Нет, – решительно поднялась Оля. – Не лежится мне. Давай вместе посмотрим, что здесь… Кстати, а чья это квартира? Здесь ведь женщина, кажется, жила? Как это у тебя оказался ее ключ? – тонкие брови девушки строго сдвинулись, и Савва коротко засмеялся, узнавая прежнего своенравного Олененка.

Он усадил ее обратно и потрепал по плечу:

– Не надейся. Никакой романтики. Наоборот, очень трагическая история. Ну, слушай. Торопиться-то все равно пока некуда…

* * *

Оля застыла на кровати в печали. Сказала: «Бедный твой Володя… Не знал, за что погибает. Знал бы – не стал. Ну а Лена, надеюсь, уже совсем выздоровела. И правильно сделала, что не вернулась. Дай ей Бог! И нам тоже…» – и надолго замолчала, подтянув ноги и обняв угловатые даже сквозь платье колени. Савва покосился на жену с некоторым удивлением: она уже не впервые простыми словами выражала то, что сам он не смел даже мысленно сформулировать до конца. Они еще посидели в тишине, привалившись друг к другу, но мысли Саввы далеко отлетели и от несчастного Володи, и от пропавшей из виду Лены… Подумать только: еще полгода назад он почти постоянно вспоминал ту немыслимую ночь кровавых бантов и костров, смеха и голода, подвига и смерти, она нестерпимо болела в его сердце, и боль никак не желала уходить… А теперь от нее и следа не осталось – ни рубца, ни даже малой царапины. Пару часов назад он застрелил близкого друга юных лет и, хотя сказал сгоряча своей Оленьке, что никогда себя не простит, – но вдруг понял, что уже простил и оправдал. Та секунда, когда у него еще оставался выбор, спускать курок или нет, оказалась из тех, после которых совесть в любом случае не осталась бы чистой: убив чудовище, в которое превратился бывший когда-то почти побратимом Клим, он обагрил руки кровью и причастился Каина, но, оставив его в живых, предал бы женщину, вверившую ему свою жизнь, – предал бы так, как мало кто на этой земле предавал другого, – то есть приложился Иуде… Что думает об этом всеблагой Господь, заповедавший любить врагов своих? Как спросить Его? Как – и за что – вымаливать прощение?

– Оля, посмотри, нет ли где Евангелия… – не поднимая головы, попросил вдруг он.

– Так вон же оно, на том столике в углу, где иконка и веточка вербы… – она легко поднялась и подала ему небольшую бордовую книжечку в потертом бархатном переплете.

– Открой наугад и прочти стих, на который упадет взгляд, – сказал Савва.

– Зачем? Это нехорошо – гадать по священным книгам… – слабо запротестовала девушка, но он настойчиво потребовал:

– Открой! Один раз можно! В такой момент, как у нас сейчас, Бог простит… Достоевский тоже так сделал, когда тяжело болел, и прочел: «…не удерживай…»

Оля быстро раскрыла книгу, крепко зажмурившись, ткнула в нее пальцем, посмотрела и прочла:

– «…и сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает»… Матфей, девятнадцатая глава, стих пятый… – Оля подняла на мужа потрясенный взгляд: – Нарочно так не откроешь…

Савва повалился навзничь поперек кровати, закрыл лицо руками.

– Бог простил меня, – сказал он глухо и замер, не отнимая рук.

Помедлив, Оля пристроилась рядом, свернувшись калачиком и прижав голову к плечу мужа.

– Савва… – прошептала она. – Мы сейчас даже не знаем, доживем ли до вечера… Но мне не страшно… Совсем не страшно… Потому что я-то уже к тебе прилепилась… – приподнявшись, она осторожно, одну за другой оторвала его руки от лица; он увидел близко два темных оленьих глаза, в которых отражался розовый свет. – Теперь и ты ко мне прилепись… Пожалуйста…

Взмахнув рукой, она резко дернула шнур настенной лампы, и в крошечной комнатке стало совсем темно.

Весь вечер, с легкостью молодости махнув рукой на свое опасное, неопределенное положение, – а какой порядочный человек не подвергался смертельной угрозе в те невообразимые дни? – новобрачные робко резвились – как наказанные, но все равно расшалившиеся дети. Распахнув платяной шкаф, Оля пальцами измерила ширину хозяйкиных платьев в талии, а потом свою собственную – и досадливо фыркнула: «Зато она дылда», – убедившись, что Леночкина талия несколько тоньше. Поинтересовалась книгами («Сухарь. Ни одного романа»), внимательно рассмотрела фотокарточки на стенах («Если это ее родственники, то она тоже не красавица»)… Савва не видел смысла разубеждать свою ревнивую супругу, доказывая что Лена Шупп – очаровательная, серьезная и очень умная девушка, уж точно не чуждая романтике, чему он сам был почти интимным свидетелем… Со стороны надежно запертых дверей не доносилось ни звука, что давало повод надеяться, что преследователи, разочаровавшись и окончательно протрезвев, просто плюнули и ушли. Но проверять это, окунаясь снова в смрадную яму бытия в условиях, созданных торжествующим хамом, совсем не хотелось – а хотелось жить и любить. Они стянули сверху матрас и подушки, нашли в