Олений колодец - Наталья Александровна Веселова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы любили учиться? – едва успела вставить Ольга. – С такой любовью о школе говорите…
– Это я задним числом, – повинился он. – А вообще – с тройки на четверку перебивался. По-настоящему любил я только лепить – вы увидите – и авторитетов не признавал. Но лепку в школе не проходят… А хуже всего у меня химия шла, хотя учительница была нормальная тетка, как сейчас помню – Инна Леонидовна…
И немедленно ожил в лицах недавний (хотя какое там – лет восемь-девять галопом проскакало!) показательный эпизод, когда Савва – взрослым, вальяжным, состоявшимся – заглянул с мороза в родную школу и, узнав в канцелярии, что Инна Леонидовна – единственный учитель, уцелевший с восьмидесятых на своем посту, по широкой парадной лестнице, не утратившей бронзовых ручек на перилах, поднялся на второй этаж, где помнил химический кабинет так, словно лишь вчера был выгнан вон из класса за мелкое хулиганство. Он стоял еще на ступеньках, когда на площадку вышла та самая химичка – совершенно за четверть века не изменившаяся, чуть ли не в том же темно-синем костюме с белой отделкой. Оторопев от причуд местной машины времени, он пролепетал непослушным языком: «З-здр-равствуйте…» – и растерянно поклонился, как в церкви под благословением. Учительница окинула его суровым взглядом из-под очков (тут он вспомнил, что раньше их не было, и немного успокоился – значит, все-таки не временной портал) и отрывисто произнесла: «Ты! Ты у меня учился! Но я не помню твою фамилию!» Он мелко затрясся, как у доски: «Да, да… Инна Леонидовна… Только вот боюсь, что я… что я – худший ваш ученик…» – «А-а! Барш!» – немедленно вспомнила она.
– А я как раз работаю в школе, – сказала вдруг Ольга.
– Боже мой, неужели вы учитель? – инстинктивно испугался Савва, и, когда она, коротко рассмеявшись, ответила, что трудится секретарем, у него словно очередная гора с плеч свалилась. – Нам туда, через переход, – радостно показал он и уверенно предложил спутнице калачиком руку, под которую она, ни секунды не колеблясь, продела свою.
А дома, пока Ольга с очевидным интересом осматривалась в его высокой сумрачной гостиной среди мебельно-технической эклектики трех столетий, Савва метнулся на кухню в поисках хоть какого приемлемого для дамы угощения – и сразу же издал радостный клич, обнаружив в морозилке полкило сливочного пломбира в коробке.
– Мы будем пить кофе глясе! – восторженно доложил он, являясь с находкой в комнату, где удобства ради кофемашина давно уж стояла рядом с компьютером.
И они пили кофе. И второй стакан, и третий. Потом Савва привычно выставил свет и сделал несколько снимков Оли в фас, в профиль и вполоборота, улыбаясь просто от счастья видеть и слышать эту таинственную прекрасную женщину и решительно отгоняя упорную, навеянную врагом человеческим мысль: мол, вот улетит она навсегда – а у тебя хоть фотографии останутся… Мягчели за высокими окнами вечерние краски, старое золото перетекало в опаловую июльскую синеву, самоцветная река бессонного Московского проспекта постепенно замедлялась, словно и машины устали, и светофоры… А они все чертили – голова к голове – тот самый придуманный Олей для реверса медали глубокий кирпичный колодец средь питерских крыш, и, отнимая у Саввы карандаш, она все тщилась изобразить странное, к углу прилепившееся окошко, похожее на увечную мандариновую дольку…
– Такие для Петербурга нехарактерны! – отбивался непонятливый художник. – Прямоугольное, темное ляжет естественней!
– Только такое! – сдвигала тонкие брови упрямая заказчица. – И пусть оно светится!
Когда, наконец, эскиз был одобрен и мороженое доедено, Савва с удовлетворенной усталостью отъехал на кресле от стола.
– А на компьютер уж завтра вечером выведем, это не так легко… – сказал он и робко добавил: – После того как по городу погуляем… Да? – в нем бурно зрела идея задержать Олю у себя еще хоть на какое-то время, вывести их общение из рамок пусть и творческого, но почти делового, а для этого… надо просто взять и пригласить ее в святая святых – бывший прадедушкин, а ныне – собственный кабинет-мастерскую, куда доступ имели только проверенные «свои».
– Хотите посмотреть некоторые мои работы? И еще много всего интересного? – спросил он, искренне волнуясь, и добавил про себя: «Ну вот и проверю. По крайней мере, буду знать, чтоб потом, если что, – не так больно…»
Оля с энтузиазмом закивала.
– Тогда прошу, – он распахнул перед ней одну дверь, потом вторую, включил свет, посторонился, пропуская вперед, и уж не удивлялся тому, что сердце колотится как ненормальное.
Женщина решительно шагнула вперед и почти сразу оказалась в центре бывшей кладовки, перед самым столом, стояла, с улыбкой оглядываясь, цепляясь загорающимся взглядом за одно, за другое… Савва мигом успокоился, не заметив в ее взгляде ничего отторгающе-разочарованного – дескать, тесно, пыльно и похоже на будуар старой девы… Он представил, как восхитится сейчас Ольга удивительными «штуками» из его драгоценной коллекции, и уже предвкушал, как станет сейчас показывать их по очереди, то осторожно сажая ей на ладонь эмалево-изумрудную со слюдяными крылышками и всеми положенными прожилками глазастую стрекозу, то давая почувствовать кончиками пальцев колючки крошечного серебряного ежика с коралловым яблоком-добычей…
Савва уже протянул было руку к сокровищам, желая привлечь к ним внимание, но Ольга вдруг громко вскрикнула – и схватилась за щеки обеими руками, безумно глядя на стену с фотографиями.
– Я их знаю… – срывающимся голосом произнесла женщина. – Это они… Те самые…
Он проследил за ее взглядом почти с метафизическим ужасом. Хотя и следить, наверное, было ни к чему. Он и так откуда-то безошибочно знал, на какую именно фотографию она потрясенно смотрит, постепенно охватываемая даже внешне заметным трепетом.
Савва сделал единственно возможное: быстро шагнул к ней, деликатно и крепко обнял за плечи, усадил в дедулино кресло, пододвинул себе табуретку из угла и сказал, как мог твердо и нежно:
– Оля, расскажите мне все, пожалуйста.
