Олений колодец - Наталья Александровна Веселова

напоминало – мы с мамой как-то ездили, еще при Союзе… Да, точно, что-то от католического собора – темные своды, сумрак, высота, знаете ли… А вон там стояла просто кирпичная стена – древняя, чуть не восемнадцатого века, на ней даже деревца какие-то расселились. Настолько живописная, что ее периодически снимали в художественных фильмах – Ленфильм, конечно, это место знал прекрасно. А вход был вовсе не с Фонтанки, как теперь, а с 1-й Роты… Собственно, она и тогда называлась Красноармейской, как и все остальные, но я по-дедулиному всегда говорю… Да, вот тут был узенький вход, а перед ним, в том проулке, – общественный туалет с маленькими окошками из зеленоватых квадратов стекла. Напротив стояло очень страшное здание – буро-кирпичное, и там располагалось не что-нибудь, а женская баня. Поэтому я всегда проскакивал с 1-й ко входу в садик, сильно потупившись, чтобы случайно не глянуть вправо: на окнах не было никаких занавесок, и если неосторожно посмотреть, то можно было увидеть, извините, голую бабу. Потому что в общих залах мылись самые простые люди: кто поприличней – те брали за двадцать копеек отдельную душевую на час. А ближе к 1-й Красноармейской под высоким тополем стоял пивной ларек. Я, когда постарше стал, тоже брал там, случалось, «маленькую»… Знала бы мама! Она от сердечной болезни умерла после того, как моя бывшая жена увезла Макарушку… Не перенесла – любила его очень. А я – я перенес. И не только это… Оля, простите меня за этот ностальгический монолог – представляю, как вам скучно! – последняя фраза говорилась с долей глубоко запрятанного лукавства: правильный человек, способный проникать душевным зрением в суть вещей, не мог скучать при таком рассказе.

И Оля не скучала. Она дотошно расспрашивала, как выглядят граб и ясень, вспоминала, растет ли что-то похожее на Дальнем Востоке, и ругала умелых, но недалеких архитекторов, так бездарно опошливших столь благородное место…

Они ездили на южный берег залива, туда, где росла из земли огромная серая каменная голова тевтона[69] с круглым отверстием в прямом благородном носу, сидели на ее крутом упрямом лбище – и Савва рассказывал Ольге о том, как гонял здесь с ребятами на велосипедах, и, разбежавшись, топориком прыгал в озеро с моста без перил; потом он вел ее на развалины куриной фермы Биологического института, где в отдельных вольерах давным-давно гуляли суровые петухи невиданных фасонов – каждый с гаремом и подросшим молодняком, а мальчик Савка смотрел на них и дивился многоцветью Божьего мира…

Было у Саввы в этом городе еще много заветных мест, где они вместе бесстрашно, как водолазы, погружались в зеленую подводную пещеру времени – и Савва был счастлив тем, что ему есть с кем делиться припрятанными там до поры сокровищами.

Приходила ночь, и он, направив слух на Олину дверь – заснула ли, не плачет ли, – продолжал работу над грандиозной Медалью Жизни, все время думая о том, как был бы рад дедуля всему происходящему. И как он не допустил бы, чтобы Оля уехала. Нашел бы какие-то слова, которых не умел разыскать его правнук.

Но прошла неделя – и она улетала. Савве и раньше случалось – в этом самом треклятом Пулково – надолго провожать любимых женщин в неизвестность, когда договаривались и звонить, и писать, и слать фотографии, – и яростно верили, что обязательно встретятся и воссоединятся навсегда, потому что не бывает же любви без разлуки… Но чем старше он становился, тем громче подсказывал ему не только личный, но и всем человечеством накопленный опыт, что такие расставания – чаще всего навсегда. Что только волевым решением, значительным поступком можно не допустить очередной горькой и с каждым разом все более убийственной потери. Но что можно было сделать здесь и сейчас, в огромном суетливом зале с десятками стоек регистрации, к одной из которых Ольга неумолимо приближалась, – и он за ней, с усилием подтаскивая клетчатый убогий чемодан на стершихся колесиках – и чувствуя себя таким же убитым, как эта старая рухлядь. Пройдет четверть часа – и небесно-золотая женщина, так похожая на летний солнечный полдень, станет воспоминанием. Ах, нет, можно какое-то время в мессенджере посылать туда-сюда забавные фотки. Медаль через неделю отправить, получить ответное восхищение и благодарность. И, пожалуй, ее селфи на фоне Стеклянной бухты – с медалью в руке… Вынести эти мысли было совершенно невозможно: Савва тихо взвыл, стиснув кулаки. Будь он «настоящий мужик», а не рефлексирующий мокрица-интеллигент, – сейчас бы молча выдернул ее из этой чемоданово-пассажирской очереди, рявкнул: «Ты никуда не летишь», – и целеустремленно поволок бы за руку сквозь толпу – к выходу… Угу. И она бы так покорно потопала за ним, довольная, что нашелся брутальный самец, добровольно взваливший на себя с этой минуты бремя ответственности за всю ее дальнейшую жизнь.

«Ха-ха два раза».

С душой, полной до краев тяжелой, словно ртуть, печали, он смотрел, как заворачивали в пленку ее чемодан, – и тот уплыл в неизведанные недра аэропорта без возврата – как выдавали ей белую картонку с номером ряда и латинской буквой – «Поздравляю, кажется, это у иллюминатора» – «Да, опять повезло» – как, вооруженная посадочным талоном, строго предписывающим дальнейшие действия, от которых уже непозволительно уклониться, она быстрым шагом направилась ко входу в зону вылетов, словно попав в некий конвейер, где нельзя задержаться ни на миг…

– Постойте! – опомнился Савва буквально в двух шагах от перегородки. – У нас еще времени полно! Регистрация только началась – куда вы так торопитесь? Самолет все равно не взлетит раньше только потому, что вы одна из первых пройдете контроль!

Ольга обернулась – и он поразился: ее лицо выглядело совершенно иным, отстраненным, словно она находилась уже не рядом с ним, а прошла туда, куда ему путь заказан, – за рамку досмотра, в самолет, в свою жизнь – без него.

– Оля, – как можно мягче произнес Савва. – Я понимаю, что сегодня вам необходимо улететь домой. Но вы ведь можете вернуться. Просто помириться с мамой, уволиться с работы и – вернуться. Сюда… В смысле – ко мне… – в груди в этот момент так широко и горячо плеснуло, что показалось – вот он, инфаркт, – и тут же пришла быстрая успокоительная мысль: ну и хорошо, пусть разом, – и он спокойно и твердо добавил: – Олененок, у меня больше никого нет в этой жизни. Я не смогу без тебя.

Она стояла прямо перед ним, и Савва с облегчением увидел, что прежнее выражение причастности постепенно возвращается на